24 января, воскресенье. Вечер уже определен -- день рождения Бориса Покровского; иду в театр, где сегодня "Волшебная флейта". Естественно, пригласить меня позаботился Виктор Вольский, который никогда и ничего не забывает. Весь день крутился, пытаясь найти где-нибудь дискету с Дневником 2004 года. Нигде пока не нашел, теперь надежда на Борю Тихоненко, у которого дискета, может быть, сохранилась; к счастью, есть стопка листов с Бориной правкой и, в крайнем случае, придется только перенабрать текст. Ничего не пишу, а все время пересматриваю уже написанное, понимаю, что надо все закруглять: печатать и роман и дневники. Выяснилось, между прочим, что дневник за 2007 год у меня пропущен. Между первым томом, который печатался в Лите, и томом, который публиковали в "Олма-Пресс", есть зазор, о котором я и позабыл. Вспомнил опять с подачи Бори. Тоже надо искать, но, кажется, что этот год у меня где-то сохранился. Кстати, надо еще заглянуть в компьютер на работе.
Вчера же собрал в сумку книги, присланные для меня на конкурс "Москва-Пенне", и приготовился отнести их в институт. В первый же учебный день порадую своих ребятишек, раздав им по томику.
Уже утром начал читать третий номер "Нашего современника" за прошлый год. Особенно интересного пока в книге Сережи Куняева о Клюеве я не нашел. Но одно очень важно -- постепенно проникаюсь красотой и самобытной мощью клюевских стихов. И публицистика в этом номере не очень сильная. Занятным показался только анализ работ, которые последнее время оказались финалистами "Большой книги". Досталось всем -- и Илье Бояшову, и Александру Иличевскому, и Владимиру Костину, и Владимиру Шарову. Ну, предположим, Иличевского и Шарова я читал. Выписываю здесь кусок из рецензии, связанный с романом Паши Басинского "Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина". Об этом самом романе года полтора назад в Болгарии мы говорили с Наташей Поляковой. Кстати, Басинский один из всех финалистов премии оканчивал Лит как критик. Выписываю отрывок также и потому, что это общее поветрие наших теоретиков -- они все думают, что если понимают как писать, то, значит, все они еще и романисты. Но, как выясняется, это не совсем так. Цитата из статьи Варвары Ждановой хороша еще и тем, что она "типовая".
"При этом "Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина" -- произведение, почти неуязвимое для серьезных критических претен-зий. Вряд ли автор замахивался на шедевр. Этот роман -- литературный про-дукт, сработанный профессионалом на продажу. Все подчищено, гладко, легко и бессмысленно, как болтовня. Физиономию писателя не разглядишь. Автор абстрагируется от своего творения и одновременно отстраняется от развращенного и развращаемого читателя.
"Роман требует болтовни", -- шутил Пушкин о "Евгении Онегине". Сего-дня болтовня заявляет свое требование считаться искусством, мимикрирует под роман.
Автор ловко "расфасовывает" по разным главам действие своего романа. Но там, где описываются целые, не осколочные картины, сразу заметна сла-бость: характеры, которых не бывает, движения, которым не веришь, неправ-доподобие ситуаций.
Насквозь выдуманным выглядит вечер молодых постмодернистов, с тон-ко-провокационными, как считает автор, а на самом деле скучно-утомитель-ными воплями о ниспровержении классики. Небольшая вставная новелла, заявленная как имитация Достоевского, на самом деле отдает вычурной фан-тастикой. Тут автору откровенно изменил вкус.
Концовка романа намеренно ироническая: Джон Половинкин становится совсем русским с другим русским именем, остается в России, бросает преж-ние сектантские заблуждения, женится, становится православным священ-ником.
Не так уж важно, хотел ли автор иронически намекнуть на судьбу Пьера Безухова, чьи масонские умонастроения развеялись под воздействием про-стой жизни среди народа и нашедшего счастье в семейной жизни; намекает ли автор на тургеневские корни в образе Аси, невесты героя -- он лишь про-бегает по поверхности, захватывая верхи жизни, не заглядывая в глубину.
Характеры героев романа -- это, на самом деле, не характеры в их жиз-ненной полноте. Это -- имидж, умело подновленный и отреставрированный. Таковы, например, образы милиционеров, образы писателей из богемы. Такие милиционеры, из старого анекдота, у всех на языке".
Вот так, Сергей Николаевич, организовал ты подлянку единственному крупному критику, который к тебе хорошо относится!
В шесть часов вечера начался спектакль. Моцартовский "Дон Жуан". Это в рамках фестиваля, который Камерный музыкальный театр проводит в честь дня рождения легендарного Бориса Покровского. Всего года два назад я с ним встречался и потом написал целую полосу в "Литгазете". Спектакль этот восстановленный. Как всегда, и эмоциональный и яркий. Виктор Воль-ский, который когда-то как художник ставил спектакль, замечательно распределил сценическое пространство. Меня всегда удивляет, как на крошечной сцене развора-чиваются эпизоды вплоть до массовых и эпических. Пели все, как и положено, на уровне академического театра, кроме самого заглавного действующего лица -- здесь голоса не было, был один текст, но говорят, что исполнитель пел с температурой чуть ли не под сорок. Хорошо показал себя игравший Лепорелло Герман Юкавский -- и певец прекрасный, и актер удивительно емкий и выразительный. Единственное, что чуть выбивалось, хотя здесь же можно говорить и о некоей находке: рассуждения самого Покровского на специаль-ном экране на сцене. Он говорил о духе театра и о некоем сокровенном, что творится в искусстве и что иногда, по Покровскому, не совпадает с выразительностью. Тут было что-то от шаманской риторики, но то, что он говорит и беседует с публикой, этот уже навсегда ушедший человек, -- это, конечно, великое достижение наших времен.
Совершенно неожиданно у меня состоялась встреча с Владимиром Васи-льевым, легендарным танцовщиком Большого театра. Я раньше смутно помню, как здоровался с ним, встречаясь, но теперь нас посадили рядом и до спектакля и в антракте мы поговорили. В основном, я спра-шивал, он отвечал. Фиксирую только главное. Васильев не говорун. Он сказал, что традиции только потому и сохраняются, что каждое поколение к этим традициям добавляет нечто свое. В данном случае вспомнили о "Жизели". Потом поговорили о Большом театре, кото-рый уже перестает быть театром репертуарным, а дает лишь 5-6 спектаклей после премьеры, на которые выделяют деньги спонсоры и министерство. Потом -- новый спектакль, Таким образом, можно сделать вывод: театр только обслуживает денежную элиту, элиту любителей, которые хотят все нового и нового. Кстати, тут же я вспомнил нашу стенографистку Екатерину Яковлевну, рассказавшую как-то, что еще девочкой, ученицей девятого класса, прослушала все спектакли Большого, потому что за всего 70 копеек брала билеты на галерку. Искусство принадлежало народу. Выглядит Васильев хорошо, лишь модная седая щетина на щеках. Глаза у него, блондина, к моему удивлению, карие и, я бы сказал, небольшие. Сейчас он готовит какой-то спектакль с Зельдиным к юбилею драматического артиста. Начиналось все с танцев -- "Учителей я превзошел и славился средь итальянцев своим живым искусством танцев", а закончилось компоновкой всего текста спектакля.
Собственная судьба -- это и есть самое интересное в каждом человеке. Спектакль с Зельдиным и будет рассказывать о его судьбе. Здесь не могу не вспомнить и некое общее телевизионное рассуждение относительно Пугачевой -- в ее песнях всегда слышится некая исповедальность, что-то пережитое ею самой... "Эй, вы там, наверху..." Вот это и делает искусство искусством. И еще то, что всегда трудно поддается анализу, но запоминается зрителем.
С Васильевым было переговорено достаточно. Поразило меня и то, что он, как и я, ходит в шерстяных носках. Мы сидели в первом ряду, буквально врезаясь в сценическое пространство. Когда он заложил ногу на ногу, я увидел шерстяной носок над ботинком и спросил: "Мерзнут?" Он сказал: "Мерзнут". У меня тоже мерзнут. И тут я подумал, что это дефект очень многих трудившихся в юности людей. Он танцевал, а я просто до пятидесяти лет -- бегал. Но и возраст тоже кое-что значит.
