В 11 гвардейском кавалерийском полку

 На окраине Лоева на нас спикировало звено Ю-87 (пикирующие бомбардировщики, их называли «лаптежниками» из-за неубирающихся шасси, напоминающих ноги, обутые в лапти). Я свалился в щель, чувствуя, что воющие бомбы летят прямо в меня. Разрывы были так близко, что осыпались песчаные стенки щели. Но - пронесло. Никто из нашего экипажа не пострадал. Сильно пострадала, находившаяся неподалеку артиллерийская батарея, прямо на траве рядом перевязывали раненых, укладывали убитых.

Плацдарм постепенно расширялся, и в следующую после Лоева ночь мы расположились на окраине какого-то селения. Всю ночь немцы методично обстреливали это селение из дальнобойных орудий «по площадям». Так что угадать, куда попадет следующий снаряд было невозможно.

      Неподалеку от небольшого городка Хойники в лесу мы ночью стояли в полной готовности к маршу, ожидая, когда 17-я кавалерийская дивизия прорвет фронт на узком участке. В строю, спешившись с оседланными лошадьми в поводу, на обочине дороги, ожидая команды, стояли полки дивизии, готовые сразу же ринуться в прорыв в рейд по тылам врага. По дороге непрерывным потоком к фронту неслись машины со снарядами, обратно тянулись повозки с ранеными, многие шли пешком. Однако, несмотря на большие потери, прорвать линию обороны не удалось, дивизии втянулись в затяжные бои. Через несколько дней под напором подошедших на подмогу пехотных частей, сменивших нас, немцы отступили, и мы двинулись дальше. На каком-то отрезке пути наша машина стояла, пропуская мимо колонну штаба. Я, свободный от дежурства, наблюдал, стоя рядом. Уже проскакали верхом штабные офицеры и комендантский взвод, проехал на своей «Эмке» командир дивизии, двинулись повозки эскадрона связи.

И вдруг, запряженная парой коней тачанка с радиостанцией «5-ТК», налетела задним колесом на противотанковую мину. Взрывом разнесло заднюю часть тачанки, тяжело ранив двух сидевших сзади радистов. А меня швырнуло взрывной волной на несколько метров. Я ударился спиной обо что-то твердое, наверное пень, почувствовал, как у меня сперло дыхание. Боль от удара долго не проходила, во время ходьбы было трудно дышать. После этого, через некоторое время я почувствовал, что у меня появилась и со временем все больше увеличивается сутулость. Очевидно, при падении я сильно ушиб позвоночник.

     Командир этой радиостанции, в то время старший сержант, Александр Данилович Ушаков-Убогий живет в Москве, мы с ним изредка встречаемся. Радистов, вскоре умерших от ран, похоронили на окраине Хойников.

В 1967 году мы с женой и сыном отдыхали в Лоеве. Раскинувшийся на высоком берегу Днепра напротив устья реки Сож, впадающей в Днепр, город очень привлекательно выглядит, особенно со стороны Сожа, куда мы обычно ездили на лодке рыбачить. Глядя на знакомые со времен войны панорамы, я вспоминал минувшие события. В дождливую погоду ходили мы с сыном на то место, где я лежал в щели под бомбами, сыпавшимися с пикирующих Ю-87. Во время нашего пребывания в Лоеве состоялся слет бывших партизан, посвященный 25-летию их выхода из немецкого тыла. Я помню, как это происходило в 1943 году: в лесу, бродом через небольшую речку выходила колонна пестро одетых частично в штатское, частично в немецкие френчи и шинели, вооруженных немецкими автоматами людей. Поэтому я с интересом принял приглашение наших хозяев, у которых мы снимали комнату, поехать с ними на место слета. Он проводился там, где во время войны был партизанский штаб, в частично заболоченном лесу. Здесь уже были восстановлены штабная землянка, колодец, с тех времен сохранились остатки лагеря. Примерно через два часа пути на машине проехали деревню Хатки, о которой напишу дальше, до которой осенью 1943 года мы с боями и потерями шли около двух месяцев.

      Позже в 1986 году мне удалось побывать и в Хойниках. Там поставлена стела с табличкой, указывающей, что город был освобожден кавалеристами-доваторцами, сохранились остатки многочисленных блиндажей и землянок, однако, могил радистов, погибших от взрыва противотанковой мины, я не нашел.

      Неподалеку от города Хойники в лесу корпус остановился для получения пополнения после неудачной попытки прорыва в тылы врага. Здесь произошло очередное событие, коренным образом изменившее мое положение. Я, потеряв «теплое» и относительно безопасное место радиста штабной рации, оказался в полку, в самом пекле войны.

Вот как это случилось.

       В 11 гвардейском кавалерийском полку

     На краю большой поляны в глухом сосновом лесу недалеко от расположения эскадрона связи дивизии стояла наша машина с рацией. Я, освободившись от ночного дежурства и успев немного поспать, вышел из машины с полотенцем и котелком воды, чтобы умыться. В это время на той же поляне проходило распределение прибывших в дивизию с пополнением связистов. Помощник начальника штаба дивизии по связи хорошо знакомый мне рыжий майор Добровольский, часто бывавший на нашей рации, держа в руках список, выкликал фамилии и объявлял вызванному, куда он направлен. Слушая «в пол-уха» происходящее на поляне, я вдруг услышал, что выкликают мою фамилию. Накоро подпоясавшись, подошел. Добровольский, с нескрываемым удивлением увидев меня, прочитал, что я направлен во взвод связи 11-го кавалерийского полка, представитель оттуда - солдат из штаба полка, меня ждет.

     Затаив обиду, я наскоро собрал свое имущество - вещмешок, карабин, лопатку, котелок, противогаз и, никому из экипажа рации ничего не сказав, отправился в штаб полка.

     Потом, осмысливая происшедшее, я подумал, что Сковородко решил избавиться от меня таким странным способом по двум вероятным причинам.

Возможно в числе прибывших с пополнением он обнаружил квалифицированного радиста, который подходил ему больше, чем я, начинающий. Или, другая версия, он исполнял желание «моего друга» капитана, заместителя начальника штаба по комсомольской работе, выставленного мною из помещения рации, и пообещавшего мне «припомнить» это.

     В любом случае, Сковородко мог бы меня предупредить о принятом им решении и избавить этим от такого неожиданного сюрприза. Именно поэтому мне хотелось бы встретить его после войны, но найти не удалось. Встречаясь многократно с ветеранами корпуса, я расспрашивал всех, знавших его во время войны, но не нашел никого, кто бы знал, где он живет и жив ли. По словам бывшего командира радиовзвода эскадрона связи лейтенанта Березина Н.А., умершего недавно в деревне Коробово под Шатурой, Сковородко после войны учительствовал где-то в Могилевской области.

Первая версия, однако, подтверждается. По словам упоминавшегося мною ранее Ушакова-Убогого, служившего в одном со мной радиовзводе, после меня работал на рации радист первого класса, он не помнит его фамилии.

Неподалеку, километрах в трех от штаба дивизии мы с моим провожатым оказались уже вблизи передовой, где, несмотря на затишье, потрескивали пулеметные очереди, изредка с завыванием падали мины.

-         Вот тот лесок, - сказал мой провожатый, - у противника.

     Пришли к расположению штаба полка. Представился командиру взвода связи лейтенанту, фамилию его также не помню. Отделение радистов - всего двое, командир, сержант, казавшийся мне тогда пожилым, хотя ему было что-то около 30 лет, и я. Радиостанция одна - РБМ (радиостанция батальонная модернизированная), но к ней нет запасных батарей, имеющиеся уже истощились.

- Пока привезут батареи, будешь в распоряжении старшины, сказал он.

      Так началась моя новая служба во взводе связи полка.

Быть в распоряжении старшины мне пришлось лишь несколько дней, выполняя, в основном, караульную службу. И лишь один из этих дней запомнился надолго, потому что тогда я впервые по настоящему понюхал пороха.

     В это время эскадроны полка вели затяжные бои, шаг за шагом продвигаясь, преодолевая упорную оборону противника. Местность была открытая, поэтому в течение дня доставить на передовую боеприпасы и питание старшине хозяйственного взвода не удавалось: все подходы жестоко простреливались минометным и артиллерийским огнем, а ходы сообщения не были вырыты. С наступлением темноты удалось подвезти все это поближе, настолько, насколько позволяли осветительные ракеты, непрерывно взлетающие из немецких траншей. Мне и писарю штаба полка поручили доставить на передовую питание. Я нацепил на плечи термос (он на ремнях с завинчивающейся крышкой), писарь взял бачок с водкой («наркомовские») и мы отправились в путь. Нужно было проползти или пробежать метров 300 - 400. Как только гасла ракета, мы вскакивали и бежали до следующей ракеты, взлетала ракета - мы плюхались куда попало. Ближе к передовой нас стали доставать трассы пулеметных очередей, прорезающие темноту лентами трассирующих пуль. Здесь мы уже не применяли перебежки, а ползли, прижимаясь к земле, заранее присматривая при свете ракеты малейший холмик, бугорок или воронку, где можно было бы укрыться. Минометный огонь не прекращался и мины, приближавшиеся с воем, ложились вблизи. Я еще не умел различать по звуку направление полета и валился на землю при каждой летящей мине, удивляясь смелости моего спутника, не обращавшего внимания на некоторые из них.

      Часто на нашем пути встречались трупы убитых, навстречу нам ползли в тыл стонущие раненые.

-         Уже когда оставалось проползти метров 50, и я уже предвкушал прелесть спасительно безопасного окопа, вдруг почувствовал, что на моей спине промокла шинель от чего-то теплого. Сверкнула мысль: ранен! Пошевелил плечами, помахал руками - ничего не болит.

Доползли до траншеи, вырытой лишь чуть выше пояса, дальше копать нельзя - вода. На дне траншеи лежат солдаты, многие спят, не обращая внимания на падающие мины. Лежат тяжело раненые, наспех перевязанные промокшими от крови бинтами, их по одному перетаскивают в тыл санитары.

-         Снял с плеч термос: оказалось, пробит осколком, часть жидкости от рисовой каши с мясом вылилась мне на спину.

-         Немцы, опасаясь ночной вылазки, без конца обстреливали из минометов наши траншеи, мины ложились рядом. Иногда попадали и в ближайший окоп, после чего раздавались стоны и крики раненых, их число все время увеличивалось. Сколько при этом было убитых неизвестно, убитые молчат.

- Продукты доставлены, можно собираться обратно, но вылезать из окопа и вновь ползти по открытой простреливаемой поляне было еще страшнее, чем оставаться под беспрерывно завывающими минами. Однако, близился рассвет. Вытащив на бруствер и уложив на шинель одного из тяжело раненых, мы тронулись в обратный путь. Было еще страшнее, чем раньше, к тому же стонущего раненого было не только тяжело тащить, волоча по земле, но выбирать более скрытные места по пути было невозможно. Казалось, не будет конца пути. Наконец, свет от ракет стал менее ярким, реже стали доставать нас мины, только пулеметные трассы по-прежнему иногда рассекали темноту.

     Вот и кучка кустарника и овражек, за которым должна быть повозка. Раненый замолчал, может быть потерял сознание. Повозку пришлось еще подождать под редкими разрывами мин.

     Вернувшись в расположение взвода связи, я долго не мог унять нервную дрожь. Улегшись спать рядом со спящими вповалку товарищами, я вновь, минута за минутой, пережил все происшедшее только что, и мне было еще страшнее, чем тогда, когда все это происходило наяву.

     В дальнейшем были еще более страшные опасные эпизоды, но этот, первый - наиболее отчетливо застрял в моей памяти. Хотя с тех пор миновало почти 60 лет, он столь же явственно, как и тогда, помнится мне до деталей.

     Перевалило за вторую половину ноября. Ночами изрядно подмораживало, днем беспрерывно моросил холодный дождь, одежда промокала насквозь.     Произошла очередная «смена белья» - так называлась передача наших позиций подошедшим на смену стрелковым частям. Двинулись куда-то вдоль фронта. В полковом взводе связи коней не хватало на всех, ехали верхом поочередно, пешие шли, держась руками за борта груженых имуществом двух двуконных повозок. На привале днем жгли костры, перед ночным привалом выкапывали прямоугольный ров, глубиной в полтора штыка, на всей его площади жгли костер. Через некоторое время костер разбрасывали и на дно рва настилали сосновый лапник, укладывались на него вповалку, закутавшись в шинели и накрывшись плащ-палатками. Нагревшаяся от костра земля, накрытая телами и плащ-палатками долго, почти до подъема сохраняла тепло. Но поспать ночью удавалось далеко не всегда. Однажды, помню, мы шли с короткими перерывами четыре дня. И люди и кони засыпали на ходу. Нередко верховые во сне падали с коней, часто, когда колонна поворачивала, многие продолжали идти вперед, пребывая во сне. Засыпал и я на ходу, держась руками за повозку, а когда не спал, все равно находился в состоянии какой-то полудремы, в которой сон переплетался с действительностью.

      Во время ночных привалов нужно было налаживать телефонную связь между штабом полка и эскадронами и дежурить у телефонных аппаратов, привязав к уху телефонную трубку. После подъема, когда эскадроны уже тронутся в путь - сматывать связь и догонять их. Когда во время движения передавалась команда командирам эскадронов собраться у штаба полка для проведения рекогносцировки, мы уже знали, что предстоит выход на передовую.

     Эскадроны, сдав коней коноводам, уходили на передний край, сменяя занимавшие его стрелковые части, а мы - радисты без раций занимались саперным делом: рыли блиндажи для штаба, командного и наблюдательного пунктов (КП и НП).

     Телефонисты, обеспечивающие связь КП и НП с эскадронами очень быстро выбывают из строя. Они не штурмуют позиции противника, как бойцы сабельных эскадронов, не ходят в разведку и не несут вахты в передовом охранении, что почти всегда равносильно гибели. Но, в то время, когда остальные бойцы прижимаются к земле во время шквальных минометных или артиллерийских обстрелов и бомбежек, как назло, рвется связь: кабель перебит снарядом или танки намотали его на гусеницы. Приходится лезть в это пекло, искать место прорыва, таща на себе катушку с кабелем. Из таких выходов многие уже не возвращаются. Настало время заменить выбывших телефонистов, и я отправился на передний край.