Утром проснувшись, снова сели к столу, завели радиолу, убрали опять в стопу кровати, пригласили девчат и опять были танцы и флирт до глубокой ночи.
Поскольку все хорошее когда-нибудь кончается, то и наше новогоднее празднование перешло в заботы, связанные с нашей последней экзаменационной сессией в родном для нас, Энерготехникуме. Почти все предметы, которые нам предстояло сдавать, относились к нашей специальности, и «делом нашей чести», было получать по ним только отличные оценки. Дисциплины были достаточно сложные, заниматься приходилось много. Мы применили собственный способ подготовки. Вечером, накануне экзамена, человек десять из нашей группы приходили в релейную лабораторию. На стол выкладывались папиросы, выставлялись несколько чайников холодной воды, раскладывались конспекты, учебники, программы, и начиналась работа. Брали один из вопросов. Кто-нибудь начинал его излагать мелом на доске, остальные или дополняли, или возражали, или задавали вопросы по непонятным местам. Иногда возникали споры, готовые перейти в потасовки. Лишь при общем согласии, что вопрос всем понятен,
переходили к следующей теме. Заканчивали к рассвету. Уходили на два – три часа спать. В назначенное время все уже стояли у дверей аудитории, где проводился экзамен. Результаты сессии были почти у всех очень хорошие, то есть к концу января экзамены были успешно сданы.
По этому поводу в этот день сам собой собрался мальчишник. Посидели, повспоминали наших преподавателей, с которыми больше нам не придется встретиться. Обстановка была очень теплая, никто об этом не говорил, но все, мне кажется, чувствовали, что расставание уже начинается. Не будет каждодневных
встреч в аудиториях и в лабораториях. Впереди оставался последний барьер - дипломная работа, а ее исполнение – труд индивидуальный.
Семен взял в руки гитару, спели хором несколько любимых нами песен. В основном это были песни, запрещенного тогда, Лещенко – «Вино любви», «Очи черные», «Голубые глаза» и подобные. Семен очень хорошо играл на гитаре и душевно пел, мы старательно ему подпевали. Мне кажется, что у него был музыкальный талант. Его в детстве учили играть на балалайке, гитару он освоил самостоятельно. Приходя ко мне в общежитие, он как-то попробовал побаловаться на гармони, и, я помню, через час он уже мог исполнить несколько мелодий.
А на завтра нам предстояло разъезжаться на наши последние зимние каникулы. Я ехал к матери, которая жила в городе Тихвине, где работала врачом в инфекционной больнице. Поезд Ленинград – Тихвин ходил раз в сутки, шел он семь часов, и прибывал в Тихвин после полуночи. С хорошим настроением, предвкушая радость матери как от нашей встречи, так и от результатов моих экзаменов, я в час ночи сошел с поезда на вокзале Тихвина, с небольшим вещевым
мешком и пошел пешком в больницу, на территории которой жила мать. В проходной, к моей радости, дежурил сторож Евстигней Родионович, мой большой приятель по летним рыбалкам. Но, против моего ожидания, он не проявил обычной радости от нашей встречи, а наоборот, глядя в землю, сказал – «мамы дома сейчас нет, иди к Саре Соломоновне, она тебя ждет».
Сара Соломоновна, приятельницей матери, работала микробиологом, при местной Санэпидстанции. Их связывала с матерью общность судьбы. Ее муж, как и мой отец, был арестован и расстрелян в 1937 году. Она подобно матери провела в сталинских лагерях восемь лет, и теперь не имела права жить ближе ста километров от крупных городов. У нее была дочь, почти моя ровесница, которая жила в Москве у тетки. Сара Соломоновна впустила меня в свою комнату, но тоже некоторое время прятала от меня лицо. Потом она выпрямилась и, глядя мне в глаза, сказала – «твоя мать арестована, за ней пришли работники МГБ и взяли ее прямо из отделения больницы, среди рабочего дня». Больше ничего она добавить не могла. Мы с ней посидели еще некоторое время за чашкой чая, затем она постелила мне постель.
Это был первый тяжелый удар пятьдесят первого года. Стал вспоминать, что мать мне иногда намекала, на возможность ее повторного ареста. До нее доходили слухи о том, что запущена вторая волна взятия тех, кто был арестован в 1937 году, но сумел выжить. Однако, как любой человек живет надеждами, так и мы надеялись, что вдруг эта сеть, ввиду своей тупости и непредсказуемости минует нашу судьбу. Не миновала! С этими мыслями я прокрутился в постели до рассвета, проваливаясь иногда в сон. Наутро обсудили с Сарой Соломоновной предстоящие мне действия. Нужно было идти в Тихвинское районное отделение МГБ. Всю жизнь и тогда, и до этих дней сочетание букв Г и Б приводит меня в смятение, даже если речь идет о государственной библиотеке – ГБ.
В этом заведении мне сообщили, что мать уже отправлена в Ленинград, и всю информацию о ней я смогу получить только там. Один из сотрудников пошел со мной, чтобы снять печать с комнаты матери. Пока мы шли с ним по улицам Тихвина, он старался не смотреть на меня, говорил, что мать хотела, чтобы я закончил учебу, то есть пытался сгладить всю трагедийность случившегося.
За два или три дня, с помощью Сары Соломоновны, я ликвидировал нехитрое мамино хозяйство, и упаковал, что было возможно по нескольким чемоданам. Больница дала мне лошадь с кучером, и меня довезли до вокзала. Количество багажа превышало норму, пришлось совать мзду и проводникам, и контролерам, и носильщикам, но это уже было не самое страшное в сложившейся ситуации. Куда мне было деваться со своим горестным багажом в Ленинграде? Общежитие на каникулы закрыто. И, как всегда мой жизненный причал оказался на Мытнинской набережной в доме Гамбургов. Когда я ввалился туда со своими тюками, они все поняли. Тетка Рахиль издала вопль ужаса, и, разрыдалась, и, может быть, это были единственные слезы сочувствия, пролитые в этой тяжелой обстановке.
В этот же день пошел в МГБ, или, как говорили в Ленинграде, в «БОЛЬШОЙ ДОМ на Литейном». Попал в здание, наполненное военнослужащими с синими околышами и петлицами. До сих пор не понимаю почему, но почти все эти солдаты, старшины и офицеры, выполнявшие службу у входа, в справочной, в
регистратуре, в бюро пропусков, в секретариате были в юбках. По своим картотекам, они довольно быстро находили фамилию матери и направляли меня в следующее окно. Наконец меня направили к заместителю начальника МГБ по Ленинградской области и выписали соответствующий пропуск. Поднялся на второй этаж, вошел в приемную. Очередью на прием руководила женщина в офицерских погонах. Дошла очередь и до меня. Вхожу в просторный кабинет, за столом в чине полковника сидит женщина.
Средний ящик ее письменного стола выдвинут, и там находятся ее руки. Она что-то внутри выдвинутого ящика пишет. Не глядя на меня, задает вопросы – фамилия, имя, отчество, место жительства, по какому вопросу пришел, все записывает в журнал находящийся внутри письменного стола. Услышав фамилию матери, поднимает какие то списки и сухо сообщает – «Она нами арестована, находится в тюрьме на улице Воинова. Когда суд вынесет приговор, Вы узнаете место, где она будет отбывать наказание. Сейчас можете отнести ей передачу». Задаю вопрос, достойный двадцатилетнего балбеса, - «но ведь суд, разобравшись в деле, может признать ее невиновной». Следует безапелляционный ответ – «невиновных мы никогда не арестовываем». Вспомнилось – « Оставь надежду, сюда входящий».
Из этого «небогоугодного заведения» сразу пошел в гастроном на углу Литейного и Петра Лаврова. Оттуда с купленной снедью направился на улицу Воинова. К «Большому Дому» примыкает обычный 3-х этажный дом. Множество
раз ходил мимо него, и представить не мог, что это тюрьма МГБ, своего рода
чистилище при вратах Гулага. Приглядевшись к этому зданию, начинаешь обращать внимание, что в окнах нет света, нет занавесок, стекла покрыты толстым слоем грязи, то есть они были немыты в течение многих лет. Начинаешь понимать, внешний вид обычного жилого дома, это бутафория. Захожу внутрь, в очереди несколько человек, все молчат и со страхом растерянно стараются не смотреть друг на друга. Отдал свою передачу, мне назвали числа месяца, когда принимают передачи заключенным с фамилией на нашу букву. Отсюда я вышел на улицу, чтобы продолжать жизнь.
Теперь я должен был переоформить в техникуме место прохождения дипломной практики. До этих событий я напросился, на удаленную от Ленинграда, бывшую финскую гидроэлектростанцию. Теперь обстановка изменилась, я не мог уезжать из Ленинграда. Организацией практики занимался преподаватель истории Раевский. Нужно было идти к нему. Когда я начал ему, заикаясь, объяснять, что у меня произошло, он меня перебил фразой – «мать арестована». Я так и не понимаю до сих пор, то ли МГБ уже успело сообщить в техникум, то ли аресты в те времена были совершенно нормальным явлением и он, увидев заикающегося
парня, сразу все понял. Тем не менее, он мне быстро переоформил прохождение практики на внутригородскую электростанцию - 5ГЭС.
В первый же день встретился с Семеном. Между нами состоялась откровенная задушевная беседа. Он, как мог, успокаивал меня. Рассказал, как в 1937 году чудом избежал ареста его отец, и вообще, что творилось в их местности в те времена. Владимир Салье, узнав моих «новостях», сообщил, что у него тоже по политическому обвинению сидит отец, и привел грустную шутку тех времен – «Живем как в автобусе, часть уже сидит, а часть еще трясется». И, вообще, хочется
отметить, что все мои товарищи, которым я сообщал о моей беде, относились ко мне с сочувствием, я не встретил ни одного осуждающего взгляда.
У Володи Черепнева отец был партийным работником, казалось бы, он должен был сразу отдалиться от меня. Но этого не произошло. Мои друзья подтвердили делом свою дружбу.
Студенческая жизнь продолжалась. В середине февраля мы получили темы дипломных проектов. Одновременно стали ходить на практику. Интересный эпизод произошел в декабре прошедшего года.
Секретарь директора пришла к нам в группу, и зачитала список ребят, с которыми желает встретиться представитель одной из закрытых организаций для собеседования. Нам было ясно, что это представитель, так называемого, «Горстроя», который подбирает работников для секретных предприятий, в основном, для атомной промышленности. Мне было странно только одно, как я мог попасть в этот список. Мало того, что я был сыном «врагов народа», я еще был евреем, что в то время уже считалось большим проступком. Очевидно, его ввела в заблуждение моя «приличная» фамилия, в которой второй дефект не просматривался. В порядке дисциплины я явился на собеседование. Встреча происходила один на один. Когда я вошел в аудиторию, он не мог скрыть своего удивления. Однако он взял себя в руки и попросил меня перечислить мои анкетные данные, поставив в своих вопросах на первое место национальность. Я в ответах
добавил сведения о моих родителях. Беседа была быстро закончена, и мою
фамилию представитель вычеркнул из списка жирной чертой. Из нашей троицы только Володя Черепнев получил направление в этот «Горстрой». Семен был виноват перед родиной в том, что в восьмилетнем возрасте несколько месяцев провел на оккупированной немцами территории.
Свободное копирование
