Переночевав на "Освободителе", я на следующее утро в обществе того же неразлучного Пелихова вернулся в Питер.
В Смольном продолжалось заседание съезда Советов Северной области. Меньшевики и эсеры, убедившись, что решительное большинство не на их стороне, только что покинули съезд. Это была генеральная репетиция той предательской тактики, которую позже они применили на II Всероссийском съезде Советов.
На трибуне я застал Лашевича. Громким, раскатистым голосом хорошего соборного протодьякона он выражал резкое осуждение изменникам революции, сопровождая свои слова энергичной жестикуляцией. Речь его звучала как анафема.
Вскоре после этого был объявлен перерыв.
Я оделся и вышел из Смольного.
Разыскав на Екатерининской улице министерство юстиции, заглянул в большую приемную, имевшую типично бюрократический вид. На расставленных вдоль стен стульях там восседали одинокие, понурого вида просители и ходатаи. У противоположной от входа двери стоял прилизанный молодой человек с бумажкой в руках и что-то озабоченно записывал. Это был секретарь министра, присяжный поверенный Данчич. Я не спеша подошел к нему и заявил, что мне нужно видеть министра Малянтовича.
-- Будьте добры сказать, как ваша фамилия? -- спросил нафабренный блондин, изображая на своем лице заранее приготовленную для каждого посетителя улыбку.
Я назвал свою фамилию. Улыбка на лице Данчича сменилась изумлением.
-- Вы -- Раскольников-Кронштадтский?
Я подтвердил, что до ареста работал в Кронштадте.
-- А вы по какому делу хотите видеть министра?
-- Об этом сообщу самому министру, -- оборвал я некстати затянувшуюся беседу.
Данчич записал меня в очередь и попросил подождать.
С улицы вошел мальчик лет десяти в неуклюже топорщившейся военной шинели и, обливаясь слезами, всхлипывая навзрыд, стал рассказывать грустную семейную повесть. Его отец убит на войне, он сам только что вернулся с фронта и узнал, что здесь мать умирает в нужде. Мальчонка был уже у Керенского, но не нашел там ни сочувствия, ни помощи. В поисках правды и справедливости он явился теперь к министру юстиции. Данчич хладнокровно отправил его в какое-то другое бюрократическое учреждение, и убитый горем малыш, размазывая слезы по грязному лицу, с безнадежным видом покинул приемную.
После двухчасового ожидания я наконец был приглашен в кабинет Малянтовича. Бывший большевик, когда-то охотно предоставлявший в своей московской адвокатской квартире убежище нелегальным партийным работникам, присяжный поверенный Малянтович, теперь уже в качестве меньшевика, состоял министром в правительстве Керенского.
Едва я перешагнул порог солидного, но темного и мрачного кабинета, загроможденного шкафами и книжными полками, Малянтович вежливо поднялся мне навстречу и протянул руку.
-- Чем могу служить? -- скорее с адвокатской, чем с министерской манерностью предложил он вопрос.
Я уточнил, что пришел к нему не с просьбой, а только с целью выяснения одного непонятного мне факта: почему задерживается в тюрьме Рошаль, в то время как я на свободе? Указав, что мы оба привлечены по одному делу, особенно подчеркнул, что мои товарищи по руководству демонстрацией, в том числе и Рошаль, просили меня как военного человека взять на себя единоличное командование во время шествия в Петрограде, и просьба их была удовлетворена. Поэтому на мне лежит большая ответственность, чем на других кронштадтцах, тем более что я состоял еще комендантом дома Кшесинской и в целях его обороны вызывал военную силу, тогда как Рошалю такое обвинение предъявлено быть не может.
Малянтович, уставив на меня живые, много видевшие на своем веку глаза и поглаживая седеющую шевелюру, неторопливо ответил, тщательно взвешивая слова, что на основании наших показаний у Временного правительства создалось убеждение, что я не уклонюсь от суда, а вот относительно Рошаля такой уверенности нет.
-- Это соображение опровергается фактом добровольной явки Рошаля в "Кресты", -- возразил я.
Министр картинно развел руками и снова повторил свою последнюю фразу.
Свободное копирование
