В один прекрасный день (а других и не бывает на свете), когда мама сажала в печку хлеб на длинной лопате, я подошел, тронул ее за перепачканный мукой локоть и сказал:
— Мама… я хочу быть художником.
Ни приказчиком, ни бухгалтером я не буду. Все, хватит! Не зря я все время чувствовал: должно случиться что-то особенное.
Посуди сама, разве я такой, как другие?
На что я гожусь?
Я хочу стать художником. Спаси меня, мамочка. Пойдем со мной. Ну, пойдем! В городе есть такое заведение, если я туда поступлю, пройду курс, то стану настоящим художником. И буду так счастлив!
— Что? Художником? Да ты спятил. Пусти, не мешай мне ставить хлеб.
— Мамочка, я больше не могу. Давай сходим!
— Оставь меня в покое.
И все-таки решено. Мы пойдем к Пэну. И если он скажет, что у меня есть талант, можно подумать. Ну, а если нет… (Все равно буду художником, думаю я про себя, но выучусь сам.)
Итак, моя судьба в руках г-на Пэна. По крайней мере, так сочла мама, глава семейства. Отец дал мне пять рублей, плату за месяц, но бросил их во двор, так что мне пришлось бежать подбирать.
Вообще-то в первый раз я узнал о существовании Пэна, когда ехал как-то на трамвае вниз к Соборной площади и мне бросилась в глаза белая на синем фоне надпись: «Школа живописи Пэна».
«Ого! — подумал я. — Какой культурный город наш Витебск!»
И тогда же решил познакомиться с мэтром.
Собственно, эта синяя жестяная вывеска ничем не отличалась от тех, что висели над каждой лавкой.
Ведь в нашем городке визитные карточки или маленькие таблички на дверях не имели никакого смысла. Никто не обратил бы на них внимания.
«Булочная-кондитерская. Гуревич».
«Табак. Все сорта табака».
«Фрукты, бакалея».
«Варшавский портной».
«Парижские моды».
«Школа живописи и рисунка художника Пэна».
И все это коммерция.
Но все же эта последняя вывеска показалась мне словно бы из другого мира.
Синяя, как небесная лазурь.
Открытая дождю и палящему солнцу.
И вот, свернув потрепанные листы с рисунками и ужасно волнуясь, я иду вместе с мамой в мастерскую Пэна.
Едва переступив порог, на лестнице, ощущаю пьянящий чудесный запах холста и красок. Повсюду висят портреты. Дочь градоначальника. Сам его превосходительство. Г-н и г-жа Л., барон и баронесса К. и другие. Откуда мне их всех знать?
Мастерская набита картинами, сверху донизу. Даже на полу свалены рисунки и свернутые холсты. Свободен только потолок.
Там раскинулись на просторе полотнища паутины.
Все завалено гипсовыми руками, ногами, греческими головами, белыми, покрытыми слоем пыли орнаментами.
Всем нутром чувствую, что путь этого художника — не мой. Что за путь — еще не знаю. Думать некогда.
Головы — как живые. Поднимаясь по лестнице, я щупаю то нос, то щеку.
Хозяина нет дома.
Нечего и говорить, как выглядела и как чувствовала себя мама, впервые очутившись в мастерской художника.
Она озиралась по углам, боязливо оглядывала картины.
И вдруг, резко повернувшись ко мне, почти умоляющим, но ясным и решительным тоном сказала:
— Вот что, сынок… Сам видишь, тебе так никогда не суметь. Пошли домой.
— Подождем, мамочка!
Для себя-то я сразу решил, что мне так и не надо. Зачем?
Это не мое. А как надо? Не знаю.
Мы остались ждать. Сейчас мастер решит мою участь.
Господи! А вдруг он не в духе и сразу отрежет: «Никуда не годится»?
(С мамой или без нее — готовься, все может быть!)
В мастерской пусто. Впрочем, в соседней комнате кто-то есть. Наверно, ученик Пэна.
Заходим туда. Он едва замечает нас.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, коли не шутите.
Он сидит перед мольбертом, верхом на стуле и пишет этюд. Вот здорово!
Мама тут же обращается к нему с вопросом:
— Скажите, пожалуйста, г-н С…, приличное ремесло это самое художество?..
— Где там… Ни продать, ни купить…
Ответ циничный, грубый, но вполне исчерпывающий.
Его хватило, чтобы утвердить маму в ее предубеждении, а во мне, заикающемся юнце, зародить горькое чувство.
Но вот наконец и долгожданный мастер.
Грош цена моему таланту, если я не смогу описать вам Пэна!
Он мал ростом. Но это его не портит. Тем изящней его фигурка.
Полы пиджака косо сбегают к коленям.
Разлетаются — вправо, влево, вверх и вниз, и вместе с ними порхает часовая цепочка.
Подвижная светлая бородка клинышком выражает приветствие, грусть, похвалу.
Мы подходим — мэтр небрежно здоровается. (Внимания достойны лишь градоправитель да богатые заказчики.)
— Что вам угодно?
— Да вот… уж и не знаю, право… вот он хочет быть художником… Прямо спятил!.. Взгляните, пожалуйста, на его рисунки… Если у него есть талант, еще куда ни шло, может, и стоит ему у вас учиться, а если нет… Может, все-таки пойдем домой, сынок?…
Пэн непроницаем.
(Ну, хоть мигни, мучитель! — думаю я.)
Бегло просмотрев копии из «Нивы», он цедит:
— Н-ну… некоторая предрасположенность проглядывает…
«Будь ты неладен…» — чертыхаюсь я про себя.
Мама поняла не больше моего.
Но хватило и этого.
Свободное копирование
