Только ты - 20

Сегодня 14 декабря 1940 года...

Что я за собой заметил: вот случилось что-то очень большое, очень важное, а я все вокруг да около хожу, пишу о второстепенном, записываю сюда разные пустяки, а потом, чуть ли не в конце «дневного отчета», принимаюсь за главное... Ну да! И действительно  —  после главного неинтересно писать о пустяках! Вот и сейчас...

Двенадцать дней не прикасался к синей тетрадочке,  —  не так уж и долго. Описывать особенно было нечего, разве что как мы, парни десятого «А», винтовки на «Военном деле» разбираем — собираем, как управляемся с противогазами. Можно, конечно, и об этом, и о других уроках тоже, но синяя тетрадь у меня не для уроков, а для души. Для уроков имеется с десяток других тетрадей...

А интересных историй, для чего и заводил дневник, так никто и не рассказывает больше...

Могу теперь себе представить, что стоило Николаю Алексеевичу собрать свои четыре тысячи историй! Наверное, чуть ли не к каждому встречному — поперечному с такой просьбой подходил. Ну, для этой работы нужен особый характер литератора — исследователя, и, скорее всего, не мой!

Что хочется сегодня отметить? Да вот, мой официальный и довольно суровый разговор с Люсей Т. Уверен, что мы отлично поняли друг друга.

А произошло так: на все ее «ужимки и прыжки» я отвечал только полным молчанием, пока, наконец, она не надумала спросить: почему так? Если я «молчун», то надо бы из вежливости, мол, как воспитанному человеку, отвечать на вопросы, хоть иногда. Я и ответил, что воспитывался, как раз, не в городе, что на молчание есть собственные, личные причины, и что у меня к ней давно возникла одна — единственная просьба  —  мне бы не хотелось вообще с ней разговаривать, и все, и точка. Она вытаращилась на меня и, немного погодя, произнесла: «Понятно». Что именно ей понятно, я узнавать не полюбопытствовал, но она от меня так же, уверен, отвязалась, как в свое время приставучая Валя из Труняевки. Да, в подобных случаях без некоторой резкости не обойтись, и дипломат из меня  —  никакой.

На Ане сегодня новое платье  —  коричневое, бархатное, с кожаным поясом. Очень ей идет...

Но речь совсем не об этом. Есть новость иная, о которой я сразу даже не решился поговорить с синей тетрадочкой. Вот я и подобрался к главному.

Да, сегодня наступило истинное время для синей тетрадочки, как раз в мое счастливое четырнадцатое число, и сейчас я подробно запишу, какой получил невиданный — неслыханный подарок.

Двенадцать дней назад мне исполнилось восемнадцать лет, а через две недели и три дня наступит Новый, 1941 год. Значит, подарок можно отнести и ко дню рождения и к Новому году, он пришелся между этими двумя праздниками. Очень надеюсь, что 1941 год будет самым прекрасным в моей жизни,  —  если, конечно, судить по его началу.

Потому что подарок удивительный, я никак не мог его ожидать. И в голову не приходило даже тогда, когда я  —  мечтал, когда строил воздушные замки.

Это — письмо от Ани. Сюда переписывать его не стану. Оно длинное, на трех страницах, но дело не в этом, а в его содержании. Я снова заклею его в тот же Анин конверт и вложу в синюю тетрадь. Когда-нибудь кто-то  все это прочитает. Может быть, я сам в старости. Или моя дорогая Аня? Я ведь могу теперь так ее назвать, после ее письма... Или мы прочтем вместе с ней, я и Аня, чего больше всего мне и хочется... Здесь, в этой тетрадке, вся жизнь  —  жизнь моего сердца...

Да... А разговоры и пересуды моих родных второго декабря, да и вообще, во все дни, так же, конечно, отличаются от Аниного письма, как наша грешная земля от небес голубых, что, впрочем, и на расстоянии можно было почувствовать. Я  —  ближе к Ане, но от своих родичей тоже не хотел бы отшатываться, это не по-людски.

Да... все-таки начало и конец Аниного письма я здесь воспроизведу. Но не середину! Там явная чепуха и выдумки  — она ревнует меня к Люсе Т. (я-то тут причем!), и я не хотел бы это перечитывать и, тем более, переписывать в синюю тетрадку.

А вообще  —  сколько в ее письме еще чисто детского! Кто на кого посмотрел, кто кому что сказал, кто кому нравится или не нравится...

Дитя мое, девочка — куколка! Как многое странно бывает! Недаром одно и то же явление можно толковать с разных позиций, даже с противоположных! Это как медаль  —  у нее, как известно, две стороны... В общем: если бы Люся Т. не повела свое «наступление», то Аня, вполне возможно, никогда бы мне это письмо не написала! Факт! Что ж? Тут даже и Люсе поневоле скажешь спасибо. Вот они, эти чудесные Анины строки:

«Милый Коля! Я долго не решалась тебе писать, но наконец решилась, так как другого выхода не вижу. Я люблю тебя давно и очень сильно. Ты наверное и в прошлом году, и в этом догадывался и сам...» И  —  в конце письма: «Я сама удивляюсь тому, как я решилась написать тебе такое письмо. Но все же я хочу, чтобы ты сохранил обо мне добрую память и не думал плохо обо мне. А я постараюсь забыть тебя совсем — совсем и даже не глядеть на тебя, как это было раньше. Прощай. Аня. 14/ХП  —  40 г.».

...А почему вводные слова «наконец» и «наверное»  —  не в запятых? Только сейчас заметил... Это у нее «отлично» по русскому языку, не у меня. Это и из «Учета успеваемости» ее класса всегда было видно...

Мама родная, что я такое несу?! Что горожу?! Из «Учета успеваемости» всегда было видно... То есть как это  —  сохранить «добрую память»?! То есть как это  —  «Прощай»?! Оказывается, я не только запятых в вводных словах сразу-то не заметил, но и кое-что поважнее! Я был в таком восхищении, что получил от нее письмо,  —  даже от одного этого факта,  — что до меня только сейчас дошло слово «Прощай». «Прощай»?! Если это никакое не кокетство, то, значит, прямое преступление против жизни, против нас обоих! Аня, погоди! Я тебе отвечу! На всем белом свете ты одна мне нужна, только ты! Ты ведь и сама написала, что меня любишь! Ты  — подожди!

Правда, долго ждать... Нет, не ответа на твое письмо, конечно, я отвечу тут же, хоть завтра, а срока моего возвращения из армии. Целых три года!.. Но ведь ты еще почти дитя, и ты еще мало что понимаешь в жизни! Не могу и я похвалиться своим жизненным опытом. Но восемнадцать моих лет или пятнадцать твоих  —  это огромная разница в нашем, таком еще юном возрасте.

Аня! У меня все мысли путаются! Голова идет кругом! Аня! Если ты любишь меня, как сама пишешь, и как я это чувствую, то подождать ты можешь!

Надо мне сосредоточиться. Надо определить  —  что для нас сейчас главное?

Вот что прежде всего я хотел бы тебе сказать: я в армии останусь. Да, пусть хоть и в пограничных войсках, к которым раньше не питал пристрастия. Там, на заставах, где реки, леса и полосатые столбы отделяют нас от других государств,  —  там живут командиры со своими женами. Да, там наверняка носят воду из колодцев, картофель в мешках, пилят и колют дрова, моют трудные, некрашеные полы в комнатах  —  и так далее, не знаю пока что именно. Но все это буду делать я, такие тяготы тебя не коснутся, это, я считаю, совсем не для женщин и, особенно, не для тебя.

Аня, погоди! Тебе исполнится через три года восемнадцать (Боже мой, я даже не знаю в точности, сколько ей лет!), и ты как раз окончишь школу, нашу любимую 328-ю, и мы сможем расписаться без разговоров и помех. Вот уж мы не станем ждать ни отдельной комнаты, ни моих двадцати пяти лет. Да причем же здесь эти четверть века и отдельная комната? Здоровые и молодые люди могут всего добиться сами, самостоятельно. Могут и должны. Я-то, во всяком случае, обязан взять все на себя.

Аня, не убивай нас, не надо! Главное  —  ты подожди, и все будет в порядке. Это единственное, что ты обязана сделать: ты подожди.