Утром в воскресенье, пока мама с теткой одевались и убирали в комнатах, спеша в церковь, я стояла на кухне перед горящим примусом и жарила оладьи.
Был холодный, но очень ясный осенний день с ярким, чуть теплым солнцем. От чада постного масла в кухне было открыто окно.
Вдруг знакомый гудок автомобиля резко прорезал тишину утра. Это была машина Васильева с единственным на всю Москву аккордным, трехзвучным гудком. Он прозвучал еще и еще раз, точно нарочно давая сигналы.
Мое сердце забилось от тревоги, неожиданности и еще от какого-то странного чувства; не то удивления, не то любопытства.
В это время быстро повернулся ключ во входной двери, очевидно, Васильев среди пьянок еще не потерял его.
Я выскочила в переднюю. Передо мной стоял в коричневом кожаном пальто и летной фуражке Васильев.
– Курчонок! Я за тобой! – Он бросился целовать мои руки. – Курчонок!
Все жильцы выскочили из кухни и столпились за моей спиной. Синий, удушающий чад валил из кухни и, выедая глаза, наполнял переднюю. Это горели мои оладьи.
Чтобы избежать лишних свидетелей, я быстро побежала в наши комнаты. За мной слышались знакомая, твердая, хозяйская поступь и шуршание кожаного пальто.
Увидев нас, мама остановилась, окаменев на полдороге, со щеткой в руке. Анатолия ахнула, всплеснула руками и села на диван.
– Как вы посмели, – начала было я, – выгнав маму вон, явиться сюда, под кров ее дома?..
– Глупости все! – энергично отмахнулся он рукой. – Она все врет! Вот как было дело…
– Вон!!! – не закричала, а завопила мама. – Вон!
– Подождите, подождите, – остановила я ее, – дайте же мне слово! – Я обратилась к Васильеву: – Извольте мне, Николай Алексеевич, ответить: разве после моего отъезда в Москву вы не ушли из дома, не напились и не пришли в дом среди ночи с волисполкомом и милицией, чтобы, подняв мою мать с постели, выгнать ее вон?
– Да, это правда. – Он опустил глаза, вертя в руках фуражку, как будто рассматривая орла на ней, потом вдруг поднял глаза и посмотрел прямо в глаза маме. – Но ведь это только конец, а как началось, мать, наверное, вам не сказала? Вы уехали. Тяжело мне стало, но я решил сдержаться, терпеть, а если до вечера не приедете, то ехать за вами в Москву. Пришел вечер. Подали ужин. Я и думаю: что же, буду пока с тещей жить, Китти образумится, молода, глупа, приедет… Ведь Екатерина-то Прокофьевна родная мне, коли ее родила. Смотрю, спускается вниз теща, гордая, не разговаривает, в мою сторону не глядит. Молча поужинали. А после ужина она так спокойно, с презрительной усмешечкой мне и говорит: «Вы видите, Николай Алексеевич, что моя дочь жить с вами не желает. Что делать? Видно, не судьба!.. Только делать вам здесь абсолютно нечего. А мы уж с ней будем зимой в Москве на Поварской, а летом здесь, в Петровском. Вам же я просто удивляюсь. Чего вы, собственно, ждете? Вы нам совершенно чужой человек, и вам здесь никак не место, уезжайте с Богом!..» Вот с этих ее жестоких и презрительных слов все и началось. Зашел у меня ум за разум. Петровское – кровь моя, мои полеты, моя награда! И меня… меня выгонять!
Мама не отрицала ни одного слова из того, о чем рассказал Васильев, но пока он говорил, она смотрела ему в глаза с неизмеримой ненавистью.
– У меня на все и свидетели есть, – продолжал Васильев, – Маня Ежова, Лиза Коробова (это были имена девушек из Петровского, прислуживавших нам), они обе подтвердят, что она первая меня выгоняла… вот я и ушел… а потом озверел…
– Вон! Вон! Вон! – вдруг с пронзительным криком бросилась на Васильева Анатолия. – Что вам здесь нужно? Зачем вы пришли?
– Я за ней. – Васильев кивнул в мою сторону, и так просто, так хорошо это у него вышло.
Он взглянул на меня совершенно ясными голубыми глазами, и я заметила, что он был трезв. Во мне зрело смутное решение, с каждым мгновением становившееся все более отчетливым, а Васильев говорил:
– Я полтора месяца, Курчонок, для тебя деньгу вылетывал. Пойдешь за меня по-настоящему, поедешь со мной венчаться?
– А пить бросите?
– Брошу, и на свадьбе, если велишь, рюмки не выпью, мне без тебя невозможно…
– Китти! Китти! – закричала мама. – Не будь клятвопреступницей, ты клялась, ты крест целовала, мы служили молебен!..
– Мама, но ведь я не знала правды. После ваших слов, обращенных к Николаю Алексеевичу, он и не мог поступить иначе! Вы скрыли от меня истину…
– Китти, дочь моя, образумься! Это дьявольское наваждение!
– Скорее, скорее, – торопил меня Васильев, теребя за руку.
– Не дам! – вдруг дико вскрикнула мама. – Не дам ни одной золотой вещи, ни одного платья, ничего не дам!
– Чем испугала! – улыбнулся Васильев. – Ей ничего и не надо! – Он скинул с себя пальто и надел мне на плечи. – Надевай! – сказал он. – Тебе только до машины дойти, а через какой-нибудь час все у тебя будет!
– Подождите, я хоть платье переодену… – сказала я, но Анатолия, как дикая кошка, бросилась к гардеробу, защищая его собственным телом.
Я стояла в нерешительности, глядя на свое старое, запачканное пятнами постного масла платье. Но Васильев, не выпуская меня, повернул к дверям, и я точно во сне вышла с ним в коридор и покинула Поварскую.