С братом Павлом Александровичем он виделся только один раз – в 1928 году, во время заграничной командировки последнего. А в письмах об этом говорится достаточно много. По-видимому, Владимир Александрович не очень отчетливо представлял себе особенности нашей жизни за «железным занавесом».
Прожив в Швейцарии в общей сложности более тридцати лет, натурализовавшись там, Владимир Александрович оставался русским, и живо интересовался всем, что происходит на родине. И не исключал возможности своего возвращения в Россию.
Уже в июне 1926 года он писал:
- Начинать новую жизнь в Москве мне было бы очень трудно. Моя мечта – построить <…> фабрику русских изделий и в Москве магазин: платье, мебель, керамика, словом, все для домашнего обихода, даже строительное бюро; но при теперешних условиях введение национального стиля в повседневную жизнь – вещь немыслимая. Следовательно, остается лишь свободная профессия, например, преподавателя пения (это я могу, и даже очень недурно), т.к. например, журналистская деятельность опять исключена. Поступить конторщиком в банк, или чиновником в какое-нибудь национализированное предприятие уж очень мало соблазнительно. Нет, вероятно, я так и окончу свое существование за границей…
В письме от 16 марта 1928 года он снова возвращается к вопросу о возвращении:
- Тоски по родине у меня нет, ибо в моем представлении ее более нет, т.к. все настолько изменилось, что очутись я сейчас в Москве, я чувствовал бы себя, вероятно, совершенно depause (точный перевод «обезземеленный» не совсем передает оттенок этого слова, ибо в нем есть и «без почвы под ногами», и «чужак», и «растерянность», словом, нечто чужое, вне времени и пространства), но бесконечно грущу по «покойной» родине, и эта грусть, конечно, тоже наложила на меня свой отпечаток, тем более что здесь, как здесь ни хорошо, я никогда не буду чувствовать себя по-настоящему «дома».
Буквально через несколько дней:
- Конечно, я не желал бы ничего лучшего, как снова очутиться в Москве и иметь работу по сердцу, дающую достаточный заработок для скромного существования. Но существование я понимаю как обладание собственной отдельной комнатой, без голода и холода, и чтобы заработок был постоянный, обеспечивающий не только меня, но и Саню от голодовок. Дети теперь взрослые, и сами могут заработать на жизнь. Т.к. в Москве квартиры нет, то я ничего не имел бы против жизни в деревне, например, в Ивановском, или в Лужках, или в Нов. Иерусалиме, если бы работа была такого свойства, что мне нужно было бы лишь временами наезжать в Москву за материалами, а обрабатывать их в деревенской тишине.
<…>Скромного и даже бедного существования я не боюсь, но при условии сохранения независимости личности, а вот это-то теперь, кажется у вас и невозможно. Поэтому вопрос о моем переселении не может быть решен до встречи с тобою. Ал. Тих. (Гречанинов? – В.Л.) утверждает, что меня, такого, как я есть, в Москве в 2 недели живьем бы съели.
Поскольку возвращение на родину было весьма и весьма проблематичным, что оставалось? Культурные контакты в той или иной форме.
Брат Павел присылал Владимиру Александровичу выходившие в Москве книги, и последний живо интересовался литературными новинками. В частности, подборкой Вересаева «Пушкин в жизни».
Есть у меня тогдашнее издание Вересаева. Выходило оно отдельными выпусками, страниц по 100…150, на тонкой серой бумаге с мягкой обложкой. Конечно, никаких иллюстраций.
Вот его отзыв, датированный декабрем 1928 года:
- Страшно интересно и очень хорошо составлено. Меня подмывает написать Вересаеву пару строк (т.к. его, кажется, порядочно ругают), и поздравить его с необыкновенно удачным трудом. В самом деле, нигде ни одного комментария, Вересаева как будто и нет, а между тем, какой получается эффект! <…> Вот и в Вересаевском «сборнике документов» слышится особенный пушкинский звон, не Китежский, конечно, а светлый, загородный, пасхальный; помнишь, как звучал в Медведкове пасхальный звон, доносившийся гулом из Москвы? Ты не знаешь случайно адреса Вересаева? Или лучше ему не писать этого?
Правда, буквально через несколько дней (очевидно, прочитав последующие выпуски) впечатление меняется:
- Какое грустное впечатление! Если из первых двух выпусков несется пасхальный звон, то в третьем он переходит в погребальный, а последний выпуск – это какие-то кошмарные болотные испарения, в которых, в конце концов, все и утопает. Сколько подлости и гнусности! А что за жалкая фигура Александра I. Конечно, царь был когда-то символом России, но Пушкин, Достоевский, Толстой не символы, а сама Россия, и как смешно видеть, когда символ считает себя выше сущности.
В марте 1929-го получил три книги Кузьминской (наверное, это были воспоминания «Моя жизнь дома и в Ясной поляне») и книгу о Чехове. И вот его отзыв:
- Ведь и Кузьминская, и Чехов, хоть и новые вещи, а все же трактуют о «делах давно минувших дней». А где же современная талантливая беллетристика? Разве последние 10 лет так не дали ничего сколько-нибудь литературно-ценного?
Не имея достаточно ясного представления о жизни в Москве, Владимир Александрович просит прислать что-нибудь современное. Но чтобы это была не чистая пропаганда и не брюзжание. «Ведь интересно знать, что нравится в новой жизни тем, кто ее приемлет безусловно или условно, и что ставит ей в вину другой лагерь. Заграничному лагерю я не верю».
В ноябре 1929-го Владимир Александрович получает «Тихий Дон», и тут же начинает его изучать. Примерно через месяц, в канун нового, 1930 года пишет, что это грубое, реалистическое бытописание (меду прочим, для Шолохова это характерно). А общий отзыв – что автор не справился с материалом, утонул в нем. «Правда, только Толстому удалось до сих пор справиться с «Войной и миром». Задача гигантская, и Шолохову совершенно не по плечу».
Похоже, в ту пору до Женевы доходили какие-то слухи, чуть ли не о голоде в России, возможно, преувеличенные. В апреле 1930-го он пишет в Москву:
- С удовольствием прочел, что на Олином (племянницы) дне рождения у наших была такая богатая закуска, и индюшка, и сласти, и вино. Значит, по части продовольствия еще не так плохо, как пишут в здешних газетах, и, во всяком случае, и голоде и даже недоедании и речи быть не может. У нас в этом отношении тоже стало лучше.
В августе 1930-го пишет о нашей новой литературе. Хвалит рассказы Бориса Лавренева, особенно «Сорок первый». А также пишет про Федина.
«Федин, «Города и годы» - прочел его случайно, сейчас же после “Im Westen nicht Neues” Ремарка («На западном фронте без перемен» - В.Л.) Нахожу, что это настоящий русский (нрзб) книге Ремарка и была бы не хуже Ремарковской, если бы автор в романтических целях не заставил столкнуться в конце <…> всех главнейших действующих лиц романа. <…> А в общем, и к Федину, и к Ремарку можно применить слова Л.Толстого: «Каждый человек может написать хорошую книгу, если будет писать про себя». «Города и годы» - лучшее из всего, что вами было прислано до сих пор по части изящной литературы».
В начале следующего, 1931 года Владимир Александрович обращался к Борису Лавреневу и Константину Федину с предложением сделать перевод на французский «Сорок первый» и «Города и годы». Причем в письмах он подчеркивал, что особого заработка это ему не даст, а просто хочет, чтобы зарубежный читатель познакомился с этими замечательными произведениями. Ни от Лавренева, ни от Федина ответов не поступило.
В 1935 году Владимиру Александровичу прислали из Москвы книги, в частности, Ильфа и Петрова. Вот что он пишет о «Золотом теленке»:
- Чтение «Теленка» особенно заставило меня почувствовать, как мы далеки от современной России, насколько чужда она нам. Что особенно ужасает, так это мысль об еще огромном числе живущих там людей, которым всё так же чуждо, как и нам. То немногое симпатичное, что появилось в новом поколении, как-то уж очень заглушается огромным количеством сорной травы, состоящей из всяких болтунов…»
К слову сказать – году в 1949-м или около того, романы Ильфа и Петрова были изъяты из библиотек, в них усмотрели «сатиру на советского человека». Вновь их стали издавать только после 1956 года.
В письме от 19 августа 1934 года – о делах в СССР, сведения о которых доходят через газеты:
- Газеты пишут о страшной засухе и надвигающемся страшном голоде, особенно на Украине. Существование хлебных карточек как будто подтверждает приближение больших продовольственных затруднений. Поэтому не забывайте сушку грибов и заготовление прочих возможных запасов.
О политике в письмах Владимира Александровича практически ничего нет. Видимо, понимал, что писать об этом в СССР рискованно для адресата. Почти ничего нет о событиях в Германии – разве что о дикой инфляции, о которой позже весьма красноречиво писал Ремарк. В письме от 29 мая 1933 года:
- В Германии ничего особенного не делается. Что вас так особенно ужасает? Там только евреев от влиятельных должностей устраняют, этого, конечно, достаточно, чтобы все газеты кричали «караул!» А в остальном там все хорошо.
Да, на календаре еще только тридцать третий, все еще впереди. То ли еще будет!
Но вот что в письме от 9 января уже 1936 года:
- Любопытно, что даст новый 1936-й год. На улучшение надеяться трудно, уж очень сейчас времена плохи, в особенности в связи с глупой итальянской авантюрой в Эфиопии, создавшей невыносимое положение во всем мире. Новая большая мировая война совсем не исключена. А если она случится, то будет несравненно хуже последней. Слава Богу, что мы в Швейцарии, следовательно, под меньшей угрозой, чем другие страны.
А что? Ведь и у нас многие ожидали большую войну в обозримом будущем. И что она будет несравненно серьезнее предыдущей, тоже понимали. Можно сказать, что идея неизбежности новой войны носилась в воздухе.
Буквально через месяц он пишет:
- Будет ли новая мировая война – не знаю. Хотелось бы, чтобы ее не было. Но если не будет, то не потому, что Россия уж очень сильна. Ее сила, как и раньше, в пространстве и многочисленности населения. Все тот же колосс на глиняных ногах, т.к. оружие у других все-таки лучше и усовершенствованнее, а что касается народного духа, то по внешности, другие народы еще сплоченнее, и уверены в правильности своего пути, а что под этим кроется в действительности, покажет будущее, до которого я не желал бы дожить.
Да, весьма откровенно. Пожалуй, в те времена даже за хранение такого текста у Павла Александровича могли быть неприятности.
В письме от 19 марта 1937 года – по поводу отношений между СССР и Швейцарией:
- На возобновление нормальных отношений между Россией и Швейцарией надежды нет никакой. Совсем даже наоборот. Швейцария совершенно сверхъестественно консервативная страна. Тут нет места ни для левой, ни для правой диктатуры. Люди держатся за свою либеральную демократию и руками, и ногами, и зубами.
А между тем, беспокойство насчет возможности войны продолжается. В феврале 1938-го Владимир Александрович интересуется, как здоровье и настроение родных и прямо пишет: «Напиши поскорее, а то как бы опять война не началась и прекращение почтовых отношений. Весьма поговаривают о марте месяце. Муссолини провоцирует во всю. Германия вся подобралась, точно теперь к прыжку. <…> Неужели придется еще раз пережить весь этот ужас? И даже еще хуже!».
До начала Второй мировой войны еще полтора года. Но это мы сейчас знаем…
Свободное копирование
