Вошли в барак. Аркашка бесцеремонно распахнул дверь с надписью «Амбулатория», предварительно орудуя пикой, распихал какое-то мрачное подобие человеческого образа, сжатое в коридоре в ожидании очереди на прием. Внезапно в распахнувшуюся дверь я увидел потрясающую картину: здоровый, мощный, в белом халате, по-видимому, сам Яшка, сплеча, с размаху стегал металлической линейкой по пояс обнаженного доходягу, покорно принимающего град ударов и только вздрагивающего всем телом и инстинктивно съеживающегося.
– Я тебе покажу, падла, я научу тебя, как мастырки делать!
Увидев нас, Яшка схватил за шею «падло» и мощным пинком взад выстрелил им в открытую дверь.
– Привет, Яшка!
– Привет, Аркашка!
– Прием вершишь, больных выслушиваешь? У тебя их сегодня вона сколько! Линейку сломаешь, тебе б пику. Хошь свою подарю, ей сподручней. Этих гадов только пикой и выслушивать! Слушай, Яшка. Я тебе в помощь лепилу привел, только что с этапа. Во, знакомься, Леха. Друг детства, вместе в Муроме шпанили, потом жизнь развела, а сейчас встретила в этом адском пекле. Его прямо с вахты капитан к тебе направил в подмогу. Вторая линейка есть? Аль пику тебе, а линейку Лехе?
– Тут я сам справлюсь – его в барак пеллагриков, пусть там вершит!
– В какой? У тебя их навалом!
– Да в любой, без разницы, смертники, они и есть смертники, свалка вшивых тел. Одно название – санчасть. Я один на тысячу. Скоро я начальником зоны стану: у меня кадров больше, чем у капитана. У него план, у меня – вал! Ни грамма лекарств, одна линейка, лечи как хошь. Да чего их лечить, пусть дохнут. Главное, Леха, чтоб полы блестели – и весь компот! На известняк попасть равносильно расстрелу, растянутому во времени. Отведи его в любой, пусть орудует. Как фамилия твоя? Чтоб знать. Что кончал-то? За что сел?
– Арцыбушев. Я – военный фельдшер, 58–10.
– Значит, в каликах-моргаликах разбираешься? Да их все равно нет и не будет, сам увидишь, если выживешь, да тебе твой кореш помереть не даст, если самого не убьют. Иди, покажи ему хозяйство да научи лагерной грамоте, он же фраер.
– Прощай, Яшка. Прежде чем меня убьют, я сам прикончу любого. Разве что во сне, но и сплю я одним глазом, на-ка, хрен, выкуси, разве что на этапах, если к блатным один попаду, но сук начальство бережет, мы, суки, с ними одно дело делаем – перевоспитываем, что бы они без нас в зонах делали? Все на суках и держится. Вишь, даже оружие в руки дали, чтоб вершить. – Он взял пику. – Пошли, Леха! Барак покрепче выберем. Я к тебе еще зайду, Яшка, дело есть. А ты моего кореша не обижай. Слышь?
Мы вышли, петляя между бараками, скользя меж сугробов, вошли в плохо освещенный барак. Сплошные нары в два яруса, на них тесно друг к другу людские тела. Кто-то, свесив ноги, скинув рубашку, бьет вшей, пропуская ее швы сквозь зубы, как бы дуя их. Топится печь, в ящике возле – уголь. За печью нары, самое теплое место в бараке. На нарах раздетые по пояс урки, кидают карты.
– Эй, вы! Духари, вот я вам лепилу привел, лечить вас шуровкой будет. Слушать и повиноваться, да место освободите ему к печке поближе. Он средь вас главный.
Во время этого монолога меня внимательно щупали глаза, как бы изучая – кто, и что, и как. Привел самый старший сука. Его слово – закон, но и он во всякий миг под ножом ходит. Репутация и протекция скользкая и где-то опасная. Надо очень хорошо самому сориентироваться в этой компании, благо я к ней некоторое касательство в юности имел.
Свободное копирование
