Милосердия двери - 156

А на Лубянке, в этом гадюшнике, в этом логове зла и насилия, бал и Вальпургиева ночь – по всем этажам! От подвалов, в которых казнят, до кабинетов красного дерева, в которых восседают и вершат!

А я сижу в камере, меня жрут клопы, как всех, и я чего-то жду. «Арцыбушев!» Иду, еду, ведут, руки за спину. Бокс. Сижу – жду. Входит Николай Васильевич. Встаю.

– Садитесь.

Сел.

– Ваше следствие окончено, сейчас вы сможете ознакомиться с материалами следствия.

Уходит. Вносят двадцать томов, двадцать пухлых папок. На всех – «Хранить вечно». «Читайте, завидуйте, я – гражданин Советского Союза!» Если бы не застрелился, то читал бы![1] Я сказал, что все эти папки меня мало интересуют, кроме папки Романовского и Корнеева. Их я хорошо пролистал и имею полное представление о том, как их ломали. Иначе, чем меня, но для них и того было достаточно: они «моих университетов» не проходили, а были, по-лагерному говоря, слишком «цирлих-манирлих», тепличны, от мата у них вяли уши, млело сердце; от одной мысли, что их могут ударить, трепетала плоть. Не спать неделями для них была самая страшная пытка, пикирующие с потолка клопы – страшнее «мессершмитов», параша, слетающие штаны с обрезанными пуговицами без ремня – позором и унижением. Им, бедным, было с лихвой достаточно всех тех испытаний, предусмотренных и отшлифованных с первых дней революции до наших дней! Добавьте к этому высочайшую интеллигентность и хама, сидящего за столом! Картина ясна, и как можно осудить их! «Покаяния отверзлись двери»! Все каялись, соглашались, а хам формулировал, а они подписывали. Наживка была благодатной, клев – прекрасный! «Как веревочке ни виться, а кончику быть». Кончиком оказался я. На этот кончик им бы хотелось еще половить рыбку, но не вышло. Итак, улов прекрасный: на одного – двадцать. Очная ставка у них не сыграла, потому что они не учли, что страх может работать и против них же самих. Мои однодельцы видели мое бешенство и сообразили, что я сопротивляюсь что есть мочи, да еще жив, да еще убить грожусь, а в лагерь им со мной идти. Один страх победил другой!

Следователь. Корнеев, вы подтверждаете?

Корнеев. Нет!

Романовский. Нет!

Я совершенно не удивился, когда после всех этих перипетий Корнеев обозвал меня «подонком»! Испуг надолго сработал! Следствие с ним обращалось мягче.