В Лефортове я пробыл больше месяца, и действительно, меня вскоре вызвали с вещами. Прощаясь с Максимом, я умолял его не вешаться:
– Потерпи, все проходит, пройдет и это.
– Не, сил больше нет, меня там ждут!
Передышка окончена. Снова гремят бутылки, во исполнение закона о сохранности вещей, с коими был человек посажен.
– К стене! Фамилия? Имя? Отчество?
И «воронок», а в нем ящик, а в ящике я.
Лубянка, камера. Все время меня не оставляла мысль, какое сражение готовят мне Лубянка и мой Дубына. Меня волновала навязываемая мне террористическая статья, по которой можно загреметь на всю катушку, а то и вышка, как посмотрят, а я им здорово насолил своим наглым поведением. Сейчас, вспоминая пройденный мною путь, как всей жизни, так и тех десяти мучительно тяжелых лет, когда смерть гуляла где-то рядом, иногда подходя вплотную, я делаю большие обобщения, сдвигая время, освещая основные моменты и этапы жизни.
Я не придерживаюсь хронологии в описании событий, не вдаюсь в подробности всех моментов тюремной жизни, с ее системой унижения и уничтожения человеческой личности и ее достоинства – об этом достаточно написано и сказано. Я, как художник, стараюсь написать полотно прожитой жизни большими мазками и цветовыми пятнами. Но в то же время мне не хочется, чтобы это полотно несло в себе ложногероический пафос.
В связи с этим я должен заверить вас, что я такой же человек, как все, со всеми грехами, пороками и слабостями, и во мне их больше, чем в ком бы то ни было, и вы в этом сами убедитесь, прочитав до конца эту книгу моей жизни. Но наряду со всеми слабостями, колебаниями, отчаянием и падениями верх брала необходимость бороться. Оптимизм, борьба и сопротивление в любых областях жизни были и остались основной чертой моего характера, будь то тюрьма, лагерь, ссылка, будь то любовь или страсть. Описывая Лубянку и тот период своей жизни, я, в силу своего характера, восстанавливаю в памяти главное! А главным было сопротивление системе, и оно было для меня естественным, так как я ее презирал! Презирал не людей, а систему.
Если пребывание в Лефортовской тюрьме я определил как передышку, то это говорит о моем оптимизме и о том девизе, с которым я шел дорогой смерти: «Чем хуже, тем лучше!» Лефортово было больше передышкой духа, а не плоти. Текущая вода со стен, оглушительный вой и рев пропеллеров, не прекращавшиеся ни на минуту за все мое пребывание в камере. Баланда и плавающая в ней мерзость, ложка отвратной кашицы, «прогулки» в собачьем ящике, пинки под зад вертухаев, ведущих тебя на нее, слепящий душу свет проклятой лампы под потолком, полчища клопов, сосущих твое тело, неустанное, неутомимое око не вертухая, а всей человеконенавистнической системы сопутствовали мне в этой «передышке»! Спасал оптимизм, спасала молитва! Моя ненависть, мое презрение к этой системе было не физическим, а духовным. Во мне не было жажды мести, а была жажда сопротивления.
Свободное копирование
