Тридцатого я с шевелюрой и с заключением вышел из ворот госпиталя. Вечером по радио огласили указ «верховного» об освобождении от воинской повинности всех работников железнодорожного транспорта и метростроевцев. Этот указ прямо касался меня, так как я работал в системе «Метростроя», и, сдав документы в военкомат, я получил бронь. На этом все мои мытарства были кончены. Анечка Евраскина вошла в историю. А история моей жизни продолжалась, и еще бог знает куда затащит меня судьба. «Кто за судьбой не идет, того она тащит!» Моя ж судьба посмеялась много раз над моим фатализмом и продолжала тереть меня, как жернова трут зерно, а я все говорил: «Значит, так оно и надо. Чем хуже, тем лучше!» А кривая все вывозила и вывозила меня, аж до сего дня. Эта самая «кривая» для меня лично была рукой МИЛОСЕРДИЯ, перед которой я вечно в долгу, правда, меня даже в песнях пытаются убедить, что я «пред Родиной вечно в долгу», с чем я не согласен и уверен в том, что она в вечном долгу перед обманутым народом, замордованным и превращенным в бездушную тягловую силу, направленную на строительство своего «светлого будущего» во имя счастья и процветания в теперешнем сегодня правящего класса, именуемого партией.
Среди немногочисленного «бомонда» Коленьки был некий Иван Алексеевич Корнеев. Жил он в Лосинке, в одной половине дачи, принадлежавшей его матери, с женой, двумя детьми и с сестрой – Верой Алексеевной, о которой Солженицын пишет в «Архипелаге…». На чердаке их дачи скрывался отец Владимир Криволуцкий, о котором я уже упоминал выше. Я временами бывал у них с Коленькой и посещал чердачок. Иван Алексеевич, болезненный, тощий и сутулый, временами появлялся на Яковлевском. В разговорах никто не стеснялся, и каждый говорил все, что он думает. А думали все одинаково. Сейчас я упомянул о существовании Ивана Алексеевича, Лосинки, отца Криволуцкого потому, что с течением времени наши судьбы схлестнутся.
Свободное копирование
