Вскоре после маминой кончины меня вызвали в прокуратуру, и мой следователь без энтузиазма, даже с неким огорчением сообщил мне, что следствие по моему делу прекращено и что я направляюсь в распоряжение военкомата. Там меня направили в военный госпиталь на обследование и заключение. В приемном покое парикмахер занес над моей рыжей шевелюрой машинку, намереваясь скосить ею копну вьющихся волос. Я вцепился в его руку и заорал:
– Не дам!
– Не положено с волосами, отпусти руку.
– Не отпущу, вызывай врача, не дам стричь волосы.
Пришла, на мое счастье, молоденькая врачиха, которой я очень быстро доказал, что болванить меня наголо нет смысла, я только на обследование.
– Такие волосы бросить на пол – кощунство, ведь правда?
– Правда, – сказала она, – мне бы такие. Оставьте, пусть так ляжет, он же не военный.
– Ну да!
– Ну да, я же только на несколько дней, чего ради меня болванить?
Свою шевелюру я отстоял. Волосы стригли только солдатам, поэтому в отделении, глядя на волосы, меня положили в офицерскую палату. В офицерской, в соответствии с принципами бесклассового общества строящегося социализма, все было иначе, лучше, чем в солдатской. Началось знакомое мне обследование. В госпиталь я попал очень кстати, так как то ли я потерял, то ли у меня сперли продуктовые карточки, и до конца месяца меня ожидала пища святого Антония. Врачи вертели меня, тщательно изучая каждую палочку и колбочку моего злосчастного глазного дна, они углублялись в него сосредоточенно, по-научному, словно писали докторскую. Они расширяли мои зрачки до кошачьих в ночное время, стараясь проникнуть в тайну Господней воли и мироздания. То, что я видел, а видел я в те дни значительно хуже, чем в Серпухове, поражало их своей невероятностью. Им было бы куда спокойней, если бы я вообще ничего не видел, а тут на тебе – еще и видит.
– Арцыбушев, к профессору!
Ведут в кабинет. Вхожу, вижу: за столом мой давнишний знакомый – профессор Пивоваров.
– Здравствуйте, профессор!
– Здравствуйте, садитесь.
– Спасибо.
Сел. Он берет со стола мою историю болезни и вслух читает: «Ар-цы-бу-шев», – смотрит на меня и сосредоточенно что-то вспоминает.
– Арцыбушев, Арцыбушев… До чего редкая и в то же время знакомая мне фамилия.
Опустив совсем уже седую голову, читает результаты обследования.
– Постойте, постойте, припоминаю. Вы в Киеве не служили?
– Служил до войны.
– А в госпитале лежали?
– Лежал.
– У кого?
– У профессора Пивоварова.
– Ну конечно! Вы тогда еще мне много рисовали.
– Рисовал.
– А вы меня узнаете?
– Я слишком далеко сижу от вас и не вижу вашего лица.
– Значит, слепота идет не мгновенно, как я предполагал, а постепенно. Подойдите ближе, вот сядьте сюда. – Он придвинул стул и поставил его против себя.
Я сел.
– А теперь узнаете?
– Да.
– Вот как, голубчик, жизнь сводит. Мне страшно интересно самому вас хорошенько посмотреть. Небось уж врачи вас изнасиловали?
– Немножко.
– Ну, я недолго, картина ясна, но мне б самому взглянуть, есть ли изменения с тех пор – я словно сейчас вижу ваше поразившее нас глазное дно. Так, хорошо, смотрите на мой палец. Так, так, налево, направо, на кончик носа. Все так же мертво! Загадка природы! А чего они от вас хотят, чего к вам пристали, зрячих, что ль, нет? С такой болезнью и в обозе делать нечего.
– Да старшина я, вот и крутят.
– Мало ли, кто вы, я понимаю, генералом были бы. Но это идиотское расписание болезней – только буква бесчеловечная, а за номером человек, на которого им наплевать. Что ж мне с тобой делать? Не годен ты никуда, а по букве в обозы. А что толку там от тебя?
– Профессор, от буквы нам никуда не уйти, не удручайтесь, действуйте по букве.
– Ты оптимист, это твое спасение. Завтра я тебя выпишу, но свое мнение, честное, им напишу.
– А вы не могли бы меня еще подержать с недельку?
– А что?
– Да я карточки потерял или выкрали, жить не на что.
– Конечно, конечно, до конца месяца вполне можно, жаль, что рисовать тебе невозможно, а то бы по старой памяти. Да нет, куда там. Ну, иди с Богом, тридцатого выпишу.
– Спасибо вам, спасибо!
Свободное копирование
