1958

Не следует ожидать от меня хронологического изложения событий. Я обещал стоп-кадры. Этот нужен мне здесь и относится к году

1958

В жизни бывает так: неожиданный поворот сулит, казалось бы, неприятности, поэтому встречаешь его, заранее вооружившись отрицательными эмоциями. И лишь пройдя его, обнаруживаешь, вскоре или какое-то время спустя, что радоваться следовало, а не впадать в мрачные размышления. Так, в очередной в моей жизни раз, случилось и тогда.

Я пришёл с работы. Дома ждала повестка: «Явиться такого-то числа ( «стало быть, завтра...») в пятнадцать ноль — ноль в Отдел внутренних дел. Комната такая-то. Майор милиции такой-то.»

Один гвардии капитан разъяснил мне когда-то: «В армии прибывают, а не являются. Тоже мне, явление Христа народу». Но я уже давно не в армии. Мои отношения с милицией ограничиваются паспортным столом. Так в чём же дело? Я здесь — у себя. Этот северный город, эта страна — мой дом. Я — полноправный гражданин. Отчего же мне неприятна эта повестка? Может быть оттого, что не всегда было так? Были в жизни и полиции, и неравноправие. Но то — в далёком прошлом...

... Майор милиции молод, подтянут, вежлив. На груди ромбик — университетский значок. Предложил сесть. Курить не предложил. Впрочем, я и не стал бы.

— Вас зовут...

— Кравченко-Бережной Роман Александрович.

— Двойная фамилия это что, литературный псевдоним?

— Псевдоним обычно появляется, как результат некоторой литературной или, как принято говорить, творческой деятельности: артисты, поэты...Пока результатами похвастать не могу. Фамилия — от родителей. В общем — от предков.

— А вообще, пишете?

— Можно считать, нет.

— Можно считать. Так... Место рождения — Кременец. Это на западе Украины. Там бандеровщина свирепствовала, в сорок четвёртом , до пятидесятого, пожалуй. В это время где были?

Подкован майор.

— В сорок четвёртом весной ушёл в Красную Армию, на фронт. Служил потом до пятидесятого, в Германии. Когда вернулся, стало уже потише. Но тётку родную Надежду Васильевну и её сына Володю они где-то в конце сороковых схватили, опутали колючей проволокой и живьём зарыли.

— Понятно... А другие родственники в Кременце есть?

— Мать Юлия Яковлевна, брат Юрий. Отец Александр Васильевич там похоронен .

— Во время оккупации тоже там жили?

— С июля сорок первого по март сорок четвёртого — в Кременце, безвыездно, все вместе.

— И не пострадали? Живы остались...

Вроде как провинились.

— По сей день не устаю удивляться.

— Брат и отец в армии не были?

— Брата бронировали после освобождения, как специалиста по связи. Он учился до войны... В смысле — до тридцать девятого года в Варшавском университете, увлекался радиолюбительством. В Кременце сейчас начальником узла связи. Отец служил в Первую мировую в старой русской армии. В сорок четвёртом призыву уже не подлежал. Хотя пытался... — Что-то я слишком разговорился, кому это надо.

— До тридцать девятого это была польская территория. Родители — русские. Выходит, они были...как бы эмигранты?

— Именно, как бы. В итоге польско-советской войны 1920 года граница «эмигрировала» на восток. А они остались у себя дома, в Кременце. Отец — инвалид Первой мировой, бывший царский офицер. Это слово не было в почёте в Советской России. Впрочем, в той Польше тоже оказался не мёд. Товарищ майор, а могу я узнать...

— Всё по порядку, Роман Александрович. Скажите, Кременец. Сколько там жителей? Вы ведь бываете там.

— До войны было больше тридцати тысяч, почти сорок, когда беженцы с запада нахлынули в тридцать девятом. Сейчас — тысяч двадцать.

— Как это?

— Немцы... Гитлеровцы за время оккупации истребили почти пятнадцать тысяч человек.

— Евреев? Это бывшая черта оседлости.

Истфак кончал?

— Не только. Там жили украинцы, поляки, русские, даже чехи. Такие места. В оккупацию всем досталось.

— Родители — оттуда же. Город небольшой, всех там, верно, знали...

— Да. И нас знали. И родители многих знали.

— А ещё там Кравченко не было? Других.

— Не слыхал.

— В детстве как вас звали?

— Как, обыкновенно. Ромкой.

— В армии тоже под двойной фамилией числились?

— Да нет. Просто Кравченко. Там не до этих тонкостей было. Возня с двойной фамилией. И сейчас, бывает, наплачешься, а уж тогда-то... Тем более — в солдатских чинах.

— Так что Ромкой Кравченко вполне могли вас звать? Там, в Кременце.

— Только так и звали.

— Ясно... Вы, Роман Александрович, не торопитесь? Посидеть, подождать полчасика. Я мог бы вас во второй раз вызвать. Но лучше закончим всё сразу. Только вот переговорю.

Майор вроде как слегка оттаял.

— Если надо — конечно.

— Значит, сейчас не пишете. А раньше? Записки, дневники...

Вот оно что.

— Да. В годы оккупации вёл дневник. С сорок первого по сорок четвёртый.

— Судьба дневника?

— Уходил на фронт — спрятал. В конспирацию играл. С фронта написал отцу. Дневник передали в распоряжение Государственной комиссии по расследованию зверств оккупантов. В нём много об этом было. Отец писал потом, что дневник оказался в числе материалов советского обвинения на Нюрнбергском процессе. Письмо об этом родители получили из Генеральной прокуратуры, с благодарностью. Потом дневник вернули. Он теперь в музее, в Кременце. И письмо это — там же.

— Да. Интересно. Пожалуйста, посидите там, в приёмной. Я вас приглашу.

Уже не «вызову». Растём.

... За полчасика майор поговорил с Москвой.

— Так вот, Роман Александрович. МВД объявило всесоюзный розыск. Точнее, Центральный архив министерства внутренних дел, ЦГАОР. Ищут автора дневника военных лет Ромку Кравченко из Кременца. Можем считать, нашли?

— Да я и не думал пропадать куда-то...

Майор скупо улыбнулся. В первый раз.

— Я сообщил содержание нашего разговора. Вам передают привет и просят ждать письмо. Хотят опубликовать дневник, копию у них обнаружил кто-то из литераторов. Да, должен сознаться, всесоюзный розыск — он редко связан с положительными эмоциями. Я имею в виду, по отношению к объекту розыска. А тут — такой приятный поворот...

Вот и у майора поворот. Я тоже сюда шёл безо всякого удовольствия. Значит, со всеми такое случается: ждёшь худшего, а получается наоборот. Или — не получается. Это уж как придётся.

Майор пожал мне руку. А при встрече — воздержался. Личность моя была ещё неясна.

Бывает ли она вообще до конца ясна? Даже самому себе...

В итоге этого разговора я был приглашён в Москву, в ЦГАОР, где познакомился с очень доброжелательными людьми. Из Кременца был запрошен дневник, и я занимался сверкой текстов оригинала и машинописной копии. На прощание мне подарили экземпляр копии дневника.

Благодаря этому экземпляру и получается теперь книга. Я должен был ее рано или поздно написать. Вот, созрел.