Семейные предания - Квартирный вопрос: в окна побросают!

 Бабка всегда повторяла мне, что после Революции никто не верил в то, что Советская власть продержится хоть какой-то более-менее значительный срок.

Опыт Первой Русской революции уже был – пошумели, подрались, пострелялись, год-полтора и утихомирились. Кого убили, кого сослали, а кто сам протрезвел и за ум взялся, как мой прадед Дмитрий Давыдович, который, как метко выразился Маяковский «поматросил и бросил». Поорал, наполучал и одумался.

Поэтому вначале считали, что большевиков скинут, через два-три года, никто их всерьез (из простых людей) не воспринимал, просто затаились и все. Время шло, а большевики оставались. Понемногу стали привыкать к слову «товарищ», к свободе, вернее не к свободе, а к вольнице, которая на сегодняшнем языке, часто именуется беспределом.

Кто-то тихо сидел и жил в свое удовольствие, как моя прабабка, некоторое, вроде моего деда, раскулачивали, расстреливали, стреляли по иконам, но при этом ничего себе не брали, упиваясь не наживой, а ощущением вседозволенности и безнаказанности. Но были и третьи, которые кто тихо, а кто и со стрельбой и поножовщиной, грабили и убивали, скапливая несметные богатства. В те годы НКВДешникам было только успевай разбираться с врагами Красной власти, поэтому ограбление или убийства буржуев, никем всерьез не рассматривались.

Прошли обещанные три года и, поскольку «господа» не вернулись, простой народ стал успокаивать себя тем, что были и продолжительные неурядицы – войны например. Первая мировая война, в которой царская армия увязла, плавно переросла в Гражданскую войну, позорно проигранную Белой армией. На все-про-все ушло больше шести лет. Поэтому, в начале 1920-х годов, особенно после принятия НЭПа, когда отовсюду стали пробиваться ростки «старой» жизни, когда то там, то здесь можно было снова услышать «сударь» и даже «господин», народ вздохнул спокойней, в предвкушении скорого возврата к прежнему, привычному, укладу жизни. И хотя мороз пробегал по коже при виде чекистов в их вечных кожанках и НКВДешников, но народ стремительно стал богатеть, ожидая возвращения «прежних хозяев».

Может показаться странным, что рабочие, которые получали от большевиков многочисленные привилегии, ждали возврата к старому строю. Лучшим ответом на это станут слова моей прабабки Пелагеи Прохоровны, которые она неоднократно повторяла с разными вариациям в зависимости от текущей обстановки: «Боюсь я красных – «никогда не знаешь, что от них ожидать. При царе жили и знали, что завтра будет, а при них – ничего не разберешь, все носятся как бешеные собаки, то туда, то обратно». Кто знаком с историей этого периода, тот согласится, что за двадцать лет с 1917 по 1937 год политика, да и идеология неоднократно и, причем радикально, изменялась.

Это было как бы вступление, чтобы понять поведение моей прабабки в решении квартирного вопроса. Теперь о самом квартирном вопросе.

Главной приманкой, которой Ленин и его клика, пытались привлечь народ на свою сторону, была недвижимость – самая дорогостоящая сторона жизни во все времена. Поэтому, после залпа «Авроры», Ленин начал готовить национализационный удар по домо и квартировладельцам. Ему было мало отобрать у людей теплые вещи для нужд фронта, надо было отнять жилье для нужд рабочих. С этого момента моя прабабка стала жить в квартире, которую она снимала до Революции, совершенно бесплатно.

Началось такое, что святых выноси – грязь и разруха. Бабка моя с началом Октябрьского переворота была отправлена в деревню к своему деду Прохору. Стрельба и резня закончилась, но Пелагея Прохоровна не спешила возвращать дочь домой. Такие ужасные условия были в Москве.

Во-первых, с Гражданской войной исчезли золотари (ассенизаторы), выгребные ямы завоняли и стали разносить инфекцию. Жильцы, собственными силами, вычерпывали дерьмо ведрами и носили в Яузу выливать, которая, слава богу, была рядом. А вот с ведрами была напряженка. Ведро ценилось на вес золота – разруха. Нину Макаровну, соседку моей прабабки, сильно ударили в пах, когда она, в одиночку, пошла опорожнять ведро. Ведро отняли, а она через полгода умерла. Поэтому говенное ведро отмывали и потом в нем носили воду.

Во-вторых, раньше никто не заботился о ремонте и обслуживании дома – все это делал домовладелец. А теперь, бывшие квартиросъемщики не знали и не понимали, что и как делать: поправить перекосившуюся дверь, прочистить дымоход и прочее. Поскольку дров не хватало, топили очень экономно и дом стал осаживаться, перекосились окна, полопались стекла. Стекол не было, заклеивали бумагой на соплях. А, некоторые, наиболее ушлые и делать ничего не хотели, поскольку слышали, что самым необустроенным раздают буржуйские квартиры. И хрен с ним, деревянным домом, развалится – кирпичный дадут. Власть-то теперь наша, народная!

В конце 1920 или уже в начале 1921 (она помнит, чтоб было холодно, но была ли поздняя осень или ранняя весна – нет) года моя бабка Евдокия возвратилась из деревни в Москву, поскольку умер ее отец Дмитрий Давыдович, и на руках ее матери остались двое младших братьев – Саша десяти лет и Николенька шести лет. Всех их надо было кормить-растить. Дуня не была дома три с лишним года и не узнала его, вначале, решив, что здесь были революционные бои. Ведь стоящая рядом церковь Ирины великомученицы тоже  была изуродована до неузнаваемости. Ее, как раз, готовили под Клуб Ворошиловских стрелков, поэтому разломали колокольню, выломали решетки из ограды и навалили мусора. Нет! Ничего подобного так дом «износился» за время бесхозности.

Но уже в 1921 году появились домкомы, стали собирать квартирную плату, что очень не понравилось населению. Но поскольку домовый комитет, хоть чем-то помогал, хотя бы по качеству дров, то большого противления не было. Ремонтировать дома в условиях разрухи было проблематично, поэтому красные решили в очередной раз отобрать квартиры у «богатых». Тем более, что победа Красных в Гражданской войне напугала тех, кто ждал возвращения беляков и расправы над бандитами. Многие побежали из страны, тем более, что красные особенно этому не препятствовали. Их волновало только одно – обобрать уезжающих до нитки, объявив личные накопления незаконными и принадлежащими не владельцам, а народу. В лагеря отправляли только тех, кто пытался тайком вывезти любимую шкатулочку, золотое колечко, серебряный кулончик с портретом близкого человека. А если ты уезжал «в чем мать родила», то Советы этому особенно не препятствовали.

Ну а коли ты припрятывал столовое серебро, то попадал под расстрел, что как раз и произошло с владельцами пятикомнатной квартиры на нынешней Бауманской улице. Естественно, что их квартира поступила в народный фонд и ее стали заселять покомнатно.

Домком, зайдя в «наш» дом 3 по Третьему Ирининскому переулку, был поражен его ужасающим состоянием, поэтому сразу же предложил переселить всех в эту, освободившуюся квартиру.

Народ, повязал узлы и рванул заселяться, но только моя прабабка не спешила. У нее были две проблемы – страх и корова. Страх перед Богом, который постулировал в Библии «не укради», а она, честная женщина, как бы ворует у кого-то и квартиру и вещи (квартиры отдавались с вещами). Да и куда было девать корову, которая кормила ее сыновей и давала возможность заработать хоть какие-то деньги, продавая подпольно молоко, живя на втором этаже при мощеной улице и мощеном дворе.

Не знаю, мне кажется на «не укради» можно было посмотреть сквозь пальцы, тем паче, что прабабка не была религиозной фанатичкой, да и воровала-то не она, а новая власть. Ей же просто давали это наворованное. Потеря коровы страшила сильней. Но, главное, – не верила она в прочность большевистского строя. Боялась гнева возвратившихся хозяев, очень боялась.

Поэтому, когда домком, все-таки привел Пелагею Прохоровну в квартиру на Бауманской улице и предложил последнюю, оставшуюся свободной комнату (от нее отказались все – это была гостиная и в ней не было, ни печи, ни даже кровати, зато было два больших окна и балконная дверь из которых могло дуть), она, сначала проведя рукой по пыльной крышке фортепиано, как бы говоря: «а это мне на что?», потом, положив обе ладони на окно, сказала: «дети у меня малые, а придут старые хозяева и нас в окошки побросают».

Председатель домкома подвел черту словом «Поля-дура», но никаких выводов из ее антипартийных высказываний делать не стал. Наоборот, потом, в течение многих лет, заходя к ней по-соседски, всегда вспоминал об этом случае и добавлял «Поля-дура». Хотя, как сказать, в деревянном доме была квартира: три, пусть маленькие, но комнаты, а там дом пусть и кирпичный, но комната одна, хоть и большая.