Был он на семейном "жур-фиксном" обеде у одного артиста. По свойственной ему живости характера он не мог пропустить случая рассказать свеженький анекдотец. И вот, приковав к себе внимание слушателей двумя-тремя предварительными выпадами, Дмитрий Васильевич начинает излагать содержание злосчастной пьески. И вдруг он видит, что с артисткой М.Г. Савиной, сидевшей против него через стол, делаются какие-то судороги. Она закусывает губу, показывает ему на кого-то глазами, повертывается на стуле, словом, выражает крайнюю степень смущения. Григорович, чувствуя что-то недоброе, начинает путаться, краснеть, но уже поздно — он все более запутывается в собственные тенета…
Оказывается, пьеса, не подписанная автором, принадлежала перу Суворина, который сидел тут же за столом.
Хуже всего было то, что Григорович начал свой рассказ словами: "На днях мы единогласно забраковали…" И не только все присутствовавшие, но и сам Григорович вполне были уверены, что пьеса забракована.
Кое-как дообедав и просидев еще несколько минут в кабинете хозяина, Дмитрий Васильевич кинулся ко мне.
— Душа моя, — говорил он немощным и взволнованным голосом, — язык мой — враг мой. Знаете, что случилось: сейчас я на обеде у N. N. высмеял произведение Суворина в его присутствии.
И он начал подробный пересказ всех обстоятельств.
— Сколько раз меня мой язык подводил! — восклицал он с горечью, — но никогда ничего подобного не было! Что делать?
— Да что же тут делать, — сказал я, — оставайтесь при особом мнении, а мы останемся при своем. Если это пьеса Суворина, не может быть, чтобы она была так слаба, чтобы ее нельзя было пропустить.
— Да ведь вы протокол уже подписали!
— И не думали. Ведь вы будущий раз хотели нам читать пьесу.
Дмитрий Васильевич схватил меня под руку и стал водить по комнате.
— Тут, душенька, вот какой казус: я думал, что мы поспеем ее прочесть в прошлый раз, и пометил ее как прочитанную в протоколе заседания. Так что вы все подписали… Ну, что делать! Ошибка!.. Но, конечно, ее надо исправить. Я возьму протокол обратно.
— Не отдадут.
— Иван Александрович спросит для себя, я возьму от него и заменю другим. Я это все устрою…
— Да прочитать-то пьесу нам надо?
— Конечно, прочтем, — но это уж формальность. Понимаете, мне показалось, что она слаба… А теперь я вижу, что она… Ну просто мне показалось…
От меня Дмитрий Васильевич бросился к Вейнбергу и Потехину. Что они говорили — не знаю. Но на другой день мы экстренно собрались, и Петр Исаевич читал пьеску. Пьеска оказалась очень милой, и в ней не только не было ничего плохого, но она была одной из самых лучших одноактных русских пьес.
— Какое-то затмение на меня нашло! — говорил Григорович. — Почему мне взбрело в голову? Вы не можете себе представить, как все это было мне неприятно.
Иван Александрович по своему мягкосердечию все дело уладил. Но в архивах дирекции остались следы какой-то путаницы. Но надо правду сказать, Дмитрий Васильевич так напутал числа заседаний, номера протоколов и т. д., что будущий историк, поверивший их датам, будет введен в большое затруднение.
Я решил после этого случая не оставаться более в литературно-театральном комитете и, воспользовавшись тем, что меня пригласили управляющим труппой в частном театре литературно-художественного кружка, оставил комитет, получив благодарность от Министерства Двора.
