Но продолжу свое повествование. Вскоре я стала поправляться и вновь заниматься в самодеятельности. Анна Анатольевна стала со мной здороваться и приглашать меня к себе. Добрые дела делают человека счастливым, злые — несчастным. После того как я вышла из карцера, я некоторое время оставалась в стационаре, а затем снова стала ходить под конвоем на новую работу. Мало-помалу я стала зализывать свои раны, и вот Бог послал мне это счастье — любовь Всеволода Васильевича, которую я меньше всего ожидала.
На Анну Анатольевну посыпались удары один за одним. Первый — освободился ее муж и уехал, бросил ее, не остался на заводе, несмотря на самые заманчивые предложения со стороны администрации. Второй — умер ее сын.
В один из свободных дней, когда я оставалась в бараке, Анна Анатольевна пригласила меня к себе. Я не могла отказать. Она усадила меня на кровать, а сама встала у печки, спиной... и начала свое повествование.
Сына своего она оставила на воле, когда ему было 10 лет, ее мужа арестовали еще прежде нее. В партию она поступила в 16 лет: «таскалась на тачанках, в обозах с красными, как это было принято в те годы, а потом уж взялась за ум и кончила медфак. Помогло социальное происхождение. А там... предложили работать в тюрьме...» Работа была неутомительная, да и знаний медицинских почти не требовала. Но вот пришел к власти Ежов и все пошло по-другому. «На дежурстве металась между камерами и следственными кабинетами. Страшно уставала, да кроме того, появилась и ответственность».
— Вы ведь знаете, Нина, что допросы в некоторых случаях велись под пытками. Так вот нужно было свидетельствовать, в каком состоянии находится заключенный, можно ли продолжать допрос, выдержит ли? Ведь были такие лица, смерть которых в данный момент могла быть и нежелательна. Вот и думай, как бы не ошибиться. Бывало, вся в крови приду к себе в кабинет, повалюсь на койку, а тут снова зовут. Сильно уставала...
Она не стеснялась называть мне известных людей, исчезнувших из жизни, иногда припоминала подробности.
Работать стало тяжело. Никакие лекарства не помогали снять напряжение, полученное за смену. Только водка. Ехали к кому-нибудь домой или в ресторан всей бригадой, кутнуть, рассеяться после тяжелой смены. Но вот сняли Ежова и начались повальные аресты тех, кто работал с ним или при нем. Арестовали мужа, который также работал в «органах», а затем и ее осудили на 15 лет с поражением в правах пожизненно, сослали в Норильск.
Не знаю, почему для такой исповеди она выбрала меня, своего врага, поверженного, который ей в отместку и виду не подал. Только рассказ ее был горячей исповедью в своих деяниях. Она не только рассказывала в подробностях (слава Богу, я их не запомнила), но как-то словно в горячке торопилась, чтобы не упустить, не забыть то того, то другого. Рассказывала, какие применялись методы, для того чтобы заставить заключенных подписать предъявленное им обвинение. Все это продолжалось целый вечер. Она говорила захлебываясь как на исповеди, постоянно перебивая себя фразой: «Как вы думаете, смерть сына мне за все это? Мне все это Бог послал?» Она, разумеется, не верила в Бога, да и слова эти к ней вовсе не шли. Тут надо было ее видеть. Стоит вся как пружина сжатая, торопится, себя перебивает, жестикулирует для большей выразительности.
Как-то я сажусь в троллейбус на Ленинском проспекте. Ко мне подходит женщина и садится со мной. «Вы не узнаете меня, Нина?» Я узнала ее тотчас. Тот вечер никогда не выходил из моей головы, хотя прошло уже десять лет к тому моменту, как мы встретились. То же лицо без признаков улыбки, те же прищуренные с ненавистью глаза, глядящие сквозь. Рассказала, что ее тоже реабилитировали после XX съезда. Работает в поликлинике старых большевиков. И тут сумела устроиться, оказалась старым большевиком, а прежде выкалывала им глаза. Как только я вышла из троллейбуса, я выкинула бумажку с ее телефоном и вытерла руки.
Помню, что тогда поступок ее со мной вскоре стал известен всем — тайн ведь нет на грешной земле. Все отшатнулись: и муж, и врачи-коллеги ее. Всех поразила жестокость. К зиме со мной уже здоровались и начальник лагеря, и начальник Особого отдела. Я ведь никому ни на что не жаловалась, а молча перенесла свое горе и чуть не лишилась жизни от незаслуженного наказания. Нужно упомянуть, что и в прежние времена, когда я была очень голодна и болела, я ни разу не попросила куска хлеба. На допросах я никогда не ведала страха, хотя постоянно угрожали оружием, голосом, кулаками. Я ни разу не заплакала, и даже тогда, когда следователь однажды загнал мне несколько булавок под ногти. Я просто не чувствовала боли. Мне было жаль своих рук, я думала, что уже никогда не сяду за рояль. Я всегда ждала конца и всегда была готова к нему.
Свободное копирование
