Мой арест - 2

Это случилось 28 мая 1942 года. Стоял теплый весенний день, погода только что установилась, как это бывает обычно в конце мая, и после холодных дождливых дней, неожиданного снега, настало, наконец, долгожданное тепло. Я встала утром как обычно в хорошем настроении, позавтракала и надела новое ситцевое платьице, которое мы сшили вместе с Машей. Босоножки надела новенькие и нитку кораллов на шею. Свои пышные густые волосы я не заплела в косу на этот раз, а сделала большой узел на затылке. Во время войны мы все почувствовали себя взрослыми, и я уж несколько раз вместо косы делала такую прическу. Полудорогое кольцо не только по ценности, но и по папиной памяти. Я не сомневалась, что Маша сохранит его для меня или для мамы.

Я взяла с собой маленький кожаный чемоданчик и надела на себя два демисезонных пальто, предварительно спросив на то разрешение. Маше тоже предложили покинуть комнату к ее удивлению, которое она не могла скрыть на своем лице, — так выразительны были ее глаза в этот момент. Вскоре я узнала, что именно она написала на меня донос и сделала это, вероятно, для того, чтобы завладеть моей комнатой, обстановкой и вещами.

Дверь опечатали. Я опять села в машину между двух кагебешников и мы поехали.

Мы останавливались у светофоров, и я видела людей очень близко от себя. Я даже могла дотронуться до них. Они все куда-то спешили.

Так близко были они от меня, но я была уже другая. Я как бы превратилась в душу, пролетающую над суетным миром, — мне было видно все: двери открытых магазинов, зелень листвы, снующие машины, дети, собаки. Я всё видела, слышала, ощущала даже запахи, но я как бы парила над всем этим.

Машина легко катилась по улице Горького и остановилась на площади Пушкина, чтобы повернуть на Петровский бульвар. Навстречу мне на зеленый свет пошли люди, они были заняты своими мыслями и не обратили внимания на стоявшую на повороте машину. Только одна девушка моего же возраста, должно быть, тоже студентка, остановила на мне свой неотрывный взор. Что подумала она? Позавидовала, что я еду в машине? Тогда это было редкостью. Или догадалась, увидев двух мужчин по бокам? Может быть, пожалела, догадываясь по моему уже затуманенному взору, полному тревоги, поняла, что перед ней сломленный цветок, из которого начали уходить жизненные соки.

Через три месяца я встретилась с ней в Бутырской тюрьме. Это была Оля Р., наша студентка, курсом старше меня.

— Это ты была тогда в машине, около Пушкина? — спросила она, как только перешагнула порог камеры. Я сидела с краю у параши.

Мы с этой Олей занимались вместе в гимнастической секции, она была очень хороша.

— Я тогда сразу догадалась...

— Да, — сказала я, — это была я.

Тут дверь камеры распахнулась, и ее увели. Больше мы никогда не виделись.

Вскоре меня привезли на Лубянку, во внутреннюю тюрьму и посадили в бокс.

Все это время, с момента выхода из дома, в голове была только одна мысль, только одно горе, одна боль — как же теперь Университет? Значит, я не смогу больше учиться? Не то меня в тот момент страшило, что я в тюрьме, а то, что учиться, вероятно, больше не смогу! Как это ни странно, но я совершенно не помню подробностей этого периода — моего сидения в тюрьме. Анализируя теперь причину этого, объясняю это тем, что, будучи молодой, я не понимала того, что понимали взрослые люди: я не знала, что можно жить надеждой. У меня не было привычки ожидания, терпения, переносимости. Случившееся со мной горе я считала концом жизни. Я даже помню, что со мной было что-то похожее на разочарование, когда мне объявили о помиловании. Мне не хотелось жить той жизнью, которой предстояло, лучше было умереть. Я была молода, никогда не болела и еще не дорожила жизнью. Я представляла ее себе по определенному образцу. Теперь мне этот образец предлагали заменить другим, а я не видела в этом смысла.

Из всего этого периода я запомнила только то, что из своей квартиры меня привезли на Лубянку и втолкнули в бокс. Я не помню даже, в чем меня обвиняли и чего от меня добивались. Мне принесли миску супа и каши. Я этого есть не стала, так как все это пахло тюрьмой.

Через час или полтора за мной пришел новый охранник и повел меня на допрос. Перед этим еще, помню, меня раздели догола в каком-то кабинете и стоя велели нагнуться и раздвинуть ягодицы. Некоторое время я стояла голая, но наконец мне велели одеваться. Пока они там о чем-то разговаривали, я увидела свою нитку кораллов и схватила ее резко. Никто этого не заметил, и конвоир повел меня по коридору, через несколько шагов он остановился, открыл тяжелым ключом дверь и втолкнул меня в камеру.

Несколько женщин обступили меня, желая познакомиться и узнать от меня новости с «воли». Но я была как бревно: промычала что-то и свалилась на указанное мне место.

Мне хватало своей боли, для чего мне выслушивать чужую?

Я просидела три месяца в разных тюрьмах в таком порядке: Лубянка, Новинская, Бутырская, Лефортово, Пресня. За это время я не только не познакомилась с кем-нибудь, я не разговаривала ни с одной заключенной. Меня не интересовал никто и ничто, и не было желания узнать кого-нибудь поближе, воспользоваться чьим-нибудь опытом, приобретенным долгим сидением в тюрьме. Этого у меня не было. У меня вообще не было никаких желаний.

Даже после допросов, приходя в камеру, мне не хотелось поделиться с кем-нибудь из сокамерников. Да и делиться-то было нечем!

Почти у всех арестанток на воле были оставлены дети, или мужья, или близкие люди — у меня не осталось никого. Все были арестованы раньше меня.