Когда я находилась в кабинете, а потом в квартире — страха не было. Было только одно чувство настороженности, обостренный контроль своих действий: шестым чувством угадать, понять взгляд, тон, тайный смысл, жест противника. Нервы, воля, слух, разум — все было собрано на защиту, удачный ответ, необходимое движение, на спасение самой себя, и — страху не было места.
Страх — это слишком роскошное чувство в тех кабинетах, ненужная потеря эмоциональной энергии. Страх подавляет волю, делает человека бессильным, слабым в борьбе, в защите себя, к тому, чтобы выжить, устоять. Страха не было.
Теперь, когда я выбралась из этого ужасного места и была одна, страх овладел мною, обуял меня с головы до ног. У меня дрожали руки, подламывались ноги, тело мое то пылало, то леденело. Я бежала, ничего не чувствуя, как бежит раненый зверь по лесу, чуя опасность. Неведомая сила несет его к своей норе. И меня эта сила гнала домой.
Ну вот и Неглинная, вот Петровка, Дмитровка... Стоп! К Тане, скорей, это ближе, чем мой дом. Это мой второй дом, там я спасусь. Одним духом перемахнула я улицу, повернула налево, помчалась к ее дому. Помню, как нажала кнопку звонка, как пахнуло на меня домашним теплом квартиры. И я стала валиться на чьи-то руки.
Несколько дней я пролежала у Тани. Истерики сменялись одна другой, я не узнавала никого, безотчетный страх еще жил во мне, и только уколы помогали заснуть на короткое время.
От Тани я переехала жить к своей доброй знакомой Екатерине Николаевне Азанчевской, на Кисловку, где она занимала отгороженный фанерой угол в глухом подвале бывшего своего дома.
Она размочила сбившиеся в колтун мои длинные волосы, залечила укусы и раны на моем теле. Долгими зимними вечерами рассказывала она о своей жизни, о том, как училась у Репина, как жила в Италии, как танцевала на балах в дворянском собрании.
Она сидела за мольбертом, а я лежала или бродила по ее закутку, боясь показаться на свет.
Потом наступила весна.
И стала я понемногу успокаиваться.
По странному стечению обстоятельств, через 50 лет, также 28 ноября 1991 года я снова очутилась в этом же доме на Лубянке и в тех же самых комнатах — приемной и овальном кабинете с камином и колоннами. На этот раз здесь тоже разместились чиновники КГБ, но это была группа реабилитации. Оба помещения были тесно заставлены канцелярскими столами, шкафами и стульями. Шелковых штор на окнах и ковров на полу не было. Отсутствовал и портрет над камином, но зеленые мраморные колонны, камин и зеркальная дверь с виноградной лепниной были на месте.
Привел меня сюда любезный майор К.. Он занимался розыском «дел» моей семьи, а также и моего «дела». Он приглашал меня к чтению одного «дела» за другим по мере поступления их из архивов.
Мы сидели в приемной за одним столом. Некоторые страницы он быстро перелистывал, не останавливал на них моего внимания, не показывал. То ли стыд, то ли жалость владели им, но глаза он при этом опускал. Иногда он прерывал чтение, отвлекал меня посторонними разговорами — по-видимому, замечал, как накапливались боль и страдание на моем лице.
Однажды во время такой передышки я рассказала ему о том, как спас меня лыжный костюм.
Наконец он принес последнее, четвертое, «дело» моего отца. В этот раз он выписал мне пропуск и, встретив меня в проходной, привел в овальный кабинет. При моем появлении в этом кабинете чиновники уставились на меня с нескрываемым любопытством. Некоторые даже привстали со своих мест.
— Значит, вот этот кабинет и принадлежал Берия? — спросил он меня, — а мы и не знали.
Майор пошел так далеко, что сделал для меня ксерокопию со справки, которая была в «деле» моего отца:
«Приговор о расстреле Остренко Георгия Трифоновича приведен в исполнение в г. Хабаровске 13/8/ 1938 г. Акт о приведении приговора в исполнение хранится в Особом архиве 1-го спецотдела НКВД СССР, том 9, лист 77.
Нач. 12 отд. 1 спецотдела НКВД СССР
Лейтенант Госбезопасности: Шевелев».
Десять месяцев я ходила на эти чтения и вот пришла в последний раз измученная. Прочитывая «дела», я разделяла весь тот ужас, который представал передо мною.
Это был мой нравственный долг.
Неожиданно майор стал упрашивать меня вспомнить о событиях 50-летней давности, стоя у камина перед камерой.
Мне очень не хотелось этого.
— Ведь это делается для истории, — упрашивал он. Я не смогла отказать.
Когда я вышла на улицу, как и пятьдесят лет тому назад, дождь стоял стеной. Не помню, как я добралась к себе на Бронную. Нервный срыв на этот раз продолжался десять суток.
Свободное копирование
