На следующий год папа решает предпринять поездку в дорогой ему и маме Петроград, и в первые же школьные зимние каникулы мы отправляемся все вместе. Родители мои из Питера, но, как я уже упоминала, революция вырвала их из своих гнезд, разметала в разные утлы и соединила вместе в тяжелое время. Затем бегство в Сибирь, отчаянная борьба за место в жизни на родине. И вот теперь... заказывается отдельное купе в мягком вагоне Пермь—Ленинград, и мы отправляемся. Поезд идет несколько суток. Я еду впервые с родителями для приятного отдыха, а не по принуждению, как в прежние годы. Остановки частые и подолгу. Обедаем на вокзалах и гуляем по перрону. Каждый город имеет свое лицо, торгует своими товарами: по Уралу фигурки разных животных из белого мрамора или уральского розоватого камня, изделия из яшмы, малахита, агата — прямо с рук, за бесценок, только бери! В Вятке изящные шкатулочки с инкрустацией из цветных кож, туески из мягкой как шелк бересты, изящные детские лапоточки, меховые изделия — всего вдоволь, все дешево, только купи!
Папа любил порадовать нас, и поэтому с поезда мы отправляемся прямо в «Асторию» — лучшую гостиницу в Ленинграде. Даже для меня, приехавшей из квартиры, уставленной антиквариатом, все кажется роскошью. У нас двухкомнатный номер с пушистыми коврами, атласной мебелью, широкими зеркалами, шелковыми портьерами и горничными, готовыми каждый момент услужить. Конечно, мы идем в Мариинский театр, в Александринку — «Аида», «Дни Турбиных», катаемся на «Американских горах», обедаем в дорогих ресторанах. И Эрмитаж, Русский музей — я к тому времени уже собирала коллекцию открыток этих экспозиций и теперь немею, стоя у подлинников. Едем в Павловск, в Царское — поклониться Пушкину, едем в Гатчину, где мама жила после революции со всей семьей, убежав из Питера от голода и грабежей. Идем к Смольному — и мама плачет... Словом, посещаем все места, дорогие моим родителям. В Гатчине мама вспоминает и рассказывает нам с папой забавный случай (она никогда не теряла чувства юмора, моя мама!):
— Еду я как-то из нашей питерской квартиры в Гатчину, где мы тогда уже жили зиму, и по дороге ко мне подсаживается матрос. Отогнать его было неудобно — не те времена, и я разговорилась настолько, что даже разрешила проводить себя до дома, благо было уже темно и я боялась. Несколько раз потом этот матрос приходил к нам домой, но гнать его, разумеется, никто не решался. Недолго думая, он вдруг сделал мне предложение. Тут уж пришлось набраться духу и отказать в самой деликатной форме. Вскоре приехал с фронта мамин отец (он был врач) и эвакуировал всю семью на Урал. Об этом матросе мы, разумеется, все вскоре забыли. Как вдруг, уже будучи замужем за папой, при нашем возвращении из Сибири в Россию, на одной из железнодорожных станций я вышла из вагона, переполненного шумным и грязным людом, и встретила этого самого матроса. Теперь он был красный комиссар в длинном кожаном пальто и в фуражке со звездой и тоже вышел подышать воздухом в сопровождении охраны. Он ехал в специальном вагоне. Узнал меня, поклонился, но не подошел — при нем была охрана. А я подумала: «Неужели застрелит?»
Из Ленинграда, увы, достать удобного билета мы не смогли и ехали, как и вся Россия в то время, в жестком спальном вагоне. Мои родители ночью спят на своих дорогих шубах, а днем подстилают их так же под себя, чтобы не украли. Папа на станциях бегает за кипятком, путаясь в длинных полах шубы. Мама, разомлевшая от воспоминаний, воспринимает его хлопоты со слезами на глазах, грусти и жалости к себе. «Вот если бы я тогда вышла замуж за того матроса, — говорит она мне много лет спустя, — я бы не стояла теперь в бесконечных очередях у тюрем, а жила бы как королева...»
А я думаю теперь, когда пишу эти строки, что этого комиссара расстреляли еще раньше, чем моего отца.
