1937 - 16

3 апреля. Сегодня был Терентьев. Он принес, по моей просьбе, письмо, полученное им от Глухова, одного из двух харьковских художников, которых он приводил ко мне 17 октября пошлого года. Это письмо он уже читал мне раньше, и мы договорились тогда, что его нельзя оставить без ответа. Ответ на него написал для Терентьева я. Терентьев переписал его и послал от себя лично, за своей подписью. Сегодня он принес мне письмо Глухова и свой ответ, чтобы я мог переписать то и другое.

Письмо Глухова Терентьеву:

«Здравствуй, Леня!

11/1—37.

Вот видишь, как только собрался написать. У тебя, как видно, тоже времени не много, что ты до сих пор ничего не написал.

Теперь в Ленинграде Головатинский[1], который тебе, наверное, уже все рассказал о Харькове. Встретишься с ним, передавай ему привет, — он, черт, тоже ничего не пишет. Напиши, изменилось ли что в твоей творческой работе, во взглядах на искусство. Конечно, каждый человек со своей колокольни смотрит, но мне кажется, что тебе нужно было бы серьезно задуматься над собой и над своей работой, особенно мне это стало ясно после посещения Филонова. Это не метод и не школа — это субъективность, причем довольно странная, — эклектика. Он и сам-то творчески без корней, его суть в тупиках, суди ж сам, в каком положении оказывается последователь этого неубедительного явления. Неужели его образы (а ведь образы — это суть искусства, без образов нет искусства), так начистоту говоря, неужели его образы революционны, они ведут, зажигают, переформировывают человека? Ведь нет же ничего этого. Есть, очень может быть, революционные слова, и только. Или иначе это такой гений, что вся история до него — отсутствие искусства, а вот только с него искусство начинается. Неужели до него не было побольше, чем он, людей в искусстве, а ведь искусство все же в основном осталось. Для него и только для него это выход — тупик. Иначе ему все равно бесцельно работать, а вот для всех остальных его школы это несознательная гибель. Это преждевременная творческая импотенция и всяческая абракадабра. Я давно интересовался им. Меня подкупало мастерство — сделанность. Но только вот после этого последнего посещения я увидел всю его несостоятельность. Да и мастерство это условное — всякая форма требует своего мастерства, и это не главное. Конечно, его портрет народоволки ерунда по сравнению с Гольбейном. А что говорить о таких, как Рембрандт? Конечно, каждая эпоха имеет и свою форму, но все же нельзя же вверх ногами ходить. А если такой феномен возможен в одном человеке, то это никак не закон, не метод, не школа. Трудно, конечно, советовать, но от чрезмерной досады и раздражения не могу не посоветовать: брось все это к черту и смотри проще, наивнее, честнее — лучше будет! В тебе много данных для хорошей работы, а эта чертовщина тебя уводит в сторону и обедняет. И за это время тебе еще придется много расплачиваться. Побьешься не один год, пока все вытравишь в себе. А если я тебе этим доставляю неприятность — извини. Хотелось сказать просто как товарищу. Сейчас много работаю и в книге, и по автолито, и по живописи. Перемен в жизни особенных нет. Очень жду лета. Приветствуй приятельницу. Пиши. Привет тебе от Лиды. Заходи, конечно, если будешь в Харькове; а пока пиши подробнее.

Будь здоров, жму руку. Глухов.

Харьков, ул. Свердлова,

д. 66, кв. 9. Глухов М.Н.".

Ответ Терентьева:

«Здравствуй, Миша!

Тебе плохо удалось скрыть, что ты совершенно не веришь своей оценке Филонова и его значения и в Советском Союзе, и в мировом искусстве. Твоя нервность — тебе не оправдание, и ты, конечно, не можешь быть правдивым передо мной, коли боишься быть правдивым перед самим собой. Но карьера торговца убежденьями не одному тебе оказывалась не по плечу. Думаю, что эти слова заставят тебя понять, что я правильно определил твои слова о Филонове и причину твоей «художественной» нервности. Тебе, конечно, кажется, что твое письмо — политический бред художника, но для меня — это политическая нечистоплотность. Твое письмо — безусловно ценное свидетельство того, до чего ты дошел. Я шлю тебе с него копию — читай ее и сверяй с моими словами. Твое письмо я показал Филонову. Прочтя его, он сказал: «Я не думаю, чтобы Глухов был таким ничтожеством, каким самоопределился в этом письме. Но если ему в скором времени не станет стыдно за его позорные слова, я буду думать, что между ним, Глуховым, и типичным изо-шулером разницы — нет!»

Если будут от тебя мне какие-либо вопросы, я отвечать буду.

Привет, А.Терентьев. 30/III-37 г.

Ленинград, ул. Каляева, д. 3, кв. 12. Терентьев А.И."