13 или 14 [февраля]. Вчера был у Хапаева, но не застал дома. Это первый раз в жизни я иду к своему ученику незваный. Я просил жильцов их квартиры передать, что прошу Хапаева прийти ко мне завтра. Сегодня Хапаев пришел. Я сказал, что был у него, и позвал его к себе по поводу заметки в «Кр[асной] газ[ете]» о том, что якобы Купцов продал паспорт. Хапаев ответил, что узнал об этой заметке от Арямнова: тот в горкоме возмущался клеветою на Купцова. Хапаев через него получил письмо, или просто Арямнов устно передал ему от жены Купцова, что выслала или вышлет Филонову копии писем ей от Купцова, как того хотел сам Купцов.
Я сказал Хапаеву, что я пошел бы и, если будет надо, сам пойду в ред[акцию] «Кр[асной] газ[еты]» сделать опровержение этой заметки. Ведь Хапаев знает, Купцов говорил, как пропал паспорт. Может быть, пойман именно укравший паспорт шулер-шахматист из-под Владивостока и, узнав о смерти Купцова, клевещет на мертвого; может быть и другое: паспорт уже перепродан во вторые, в третьи руки, и современный его владелец искренне думает, что купил его от Купцова. Но всего правильнее, если в редакцию пойду не я, а Хапаев — он в это время проводил дни и часть ночей у Купцова и первым узнал от Купцова о пропаже паспорта и видал, как тот бился в хлопотах о выдаче из милиции нового паспорта. Сперва Хапаев пусть узнает в горкоме, не дадут ли оттуда опровержения. Пусть переговорит и с Арямновым, даст ли тот, а заодно и другие товарищи Купцова, свою подпись под опровержением. Коли будет надо, после переговоров с редакцией, я сам дам и свою подпись, и берусь написать опровержение. Заодно я назвал Хапаева лодырем за то, что после смерти Купцова работа у него застопорена. Он должен, сказал я, не позже чем дней через 5—6 принести мне проекты картины, которую я ему уже давно советовал начать: портрет матери и сестры Хапаева. Я говорил ему резко, как он заслужил, что нельзя мотивировать лень или пассеизм в работе тем, что он «выбит из колеи смертью Купцова», ни тем, что заработок Хапаева невелик и жить трудно. Он обещал выполнить все сказанное мною. Он с радостью смотрел мой натюрморт «Яблоки», но ему было стыдно, что, с 19 декабря начав работать над этой вещью, я сегодня могу назвать ее уже конченной, а он не брал кисть в руки с октября, с ноября.
Во время разговора с ним Львова принесла портрет т. Сталина маслом. Т.к. она повторила две свои ошибки, сделанные на ее портретах т. Кирова, т. Ленина, т. Калинина, т.е. торопилась и писала с плохой фото, я несколько раз должен был назвать эту хорошую, добрую, упорную и крайне неразвитую женщину идиотом, халтурщиком и сказал, что «вышибу ее вон из моей комнаты». Задуман портрет плоско, как «массовая картиночка», рисунок сбит, вместо мужественного, твердого лица Сталина, которое может быть и прекрасным, и грозным, — она дала молодого незначительного человека. Живописных данных нет. Еще раз, как всегда в разговорах с нею, я сказал, что именно ей, при ее громадных данных по Изо, при ее пошлой «середняцкой установочке», надо как можно строже рисовать и упорно писать, все время рисуя кистью, и читать, и изучать, и стараться понять, выкидывая вон «весь навоз из вашей головы», что значат большевики — освободители, творцы, лучшие люди нашей планеты, и их, наверное, великий вождь, он же и вождь нищих и рабочих и лучших умов всего мира.
Прошлый раз, когда я отбирал у нее на квартире ее вещи в горком на квалификацию, я, уходя, сказал, показывая на две иконы в углу: «На что вы держите, на позор себе, эту сволочь?» Она ответила, что боится их убрать: приедет мать, начнет бранить. Тут же был ее сын — он, паренек лет 14—15, поддержал меня. Интересно: с лучшею частью советской молодежи, с комсомолом, работает мелкий жулик Моисей Бродский. Он — ответственный руководитель Изорама, он, имеющий в себе все данные вредителя и ловко, безнаказанно вредящий. А я должен изгонять из многих, с кем имею дело, очень многое, начиная с религии, бунтарства, анархизма и т.п. «нехваток», прежде чем доберусь до настоящего человека. Но если бы я не влиял на таких недоносков, из которых, однако, я делал мастеров, из чьих голов я многое повытряс, — они были бы куда хуже, чем стали. Жалость к ним как к художникам, из которых можно многое выжать, заставляет меня иногда терпеть не только то, что они не стоят на генеральной линии партии, но и понятия о ней не имеют, а Львова, может быть, и фразу-то эту не слыхала, а услышит — не поймет слова «генеральная», не говоря уже об общем смысле всей фразы. Но при всех этих нехватках она — серьезный, упорный художник. Из нее для настоящего советского искусства можно многое выжать.
Свободное копирование
