17, 18, 19 [октября]. Эти дни, вечерами, с 8 до 12 ч. — 12 ч. 45 м. давал постановку Львовой, Ивановой. Кроме них пришли Ливчак, Важнова, Тагрина, а в последний вечер — Купцов и Хапаев. Хапаев принес свою кавказскую работу, но я не успел ее просмотреть. Когда Львова, Тагрина, Важнова и Ливчак ушли, Купцов сказал мне, что у него был обыск. Когда он сидел в ресторанчике на Исаакиевской площади и пил пиво (чуть ли не в «Астории» или рядом с «Асторией»), к нему подошел милиционер и сказал: «Товарищ, прошу вас выйти!» Купцов ответил: «В чем дело? Я не буяню, не скандалю! Если хотите — выпьем вместе!» За Купцова заступился администратор. Затем его снова попросили выйти, и двое людей пошли с ним в его комнату и стали делать обыск. Взяли, прежде всего, переписанную им мою идеологию Изо. После обыска, довольно грубоватого, когда «книжки летели во все стороны», переждав остаток ночи в комнате Купцова, его повели в оперативный отдел. Ночью один из делавших обыск говорил товарищу: «Вот в какой обстановке работает художник!» (т.е. в какой бедной, жалкой обстановке). По дороге один из них сказал Купцову шутя: «Сейчас у тебя колени затрясутся!» Купцов ответил: «Незачем им трястись — я пролетарий и человек честный!» В оперативном отделе, как сказал Купцов, его продержали недолго; разговор, поскольку я помню полные волнения, прерывистые слова Купцова, шел, кажется, о переписанной им нашей идеологии да о каком-то «нескромном» давнем рисунке женской натуры, по поводу которого Купцов ответил: «Что же! Тут преступления нет! Это грех моей молодости!»
Купцов думает, что обыск сделан по доносу. Подозревает, что донес кто-то из Союза, кто был у него на днях и кому он читал мое письмо Жибинову. Недаром, по его словам, едва они пришли, сейчас же прежде всего полезли в тот [стол или ящик], где оно лежало.
Я сказал Купцову, что прежде всего он не должен волноваться или оскорбляться этим событием: обыск делают свои ребята и делают его с хорошей целью — сейчас не царские времена, когда обыск делали гады. Подозревать кого-либо надо подождать — обыск мог быть сделан по разным причинам, но, конечно, та сволочь, которая сейчас командует на фронте Изо и ведет с нами борьбу «за власть в Изо», способна на любую подлость. Честной борьбы, как боремся мы, они вести не могут: буржуазия борется исключительно подлыми, запрещенными приемами, и поэтому я сам должен ждать того же, что было с Купцовым. Нам бояться нечего. Настолько велика цель нашей борьбы, настолько она пролетарски классова, а в связи с этим такова должна быть наша природа борцов и выдержка в борьбе, что мы должны быть неустрашимыми и пойдем до конца. Не мы, так другие доведут наше дело! Наше дело — дело пролетариата как класса.
Я условился с Купцовым и Хапаевым, по их предложению, что на этой пятидневке мы с ними встретимся. Хапаеву я сказал, чтобы он ко дню встречи сделал два-три проекта будущей своей картины, как я советовал ему в прошлое свидание, а именно — написать его мать и сестру в домашней обстановке. Ушли они около половины второго.
В конце постановки, в присутствии Важновой, Львовой, Тагриной, Ливчак (Иванова сегодня не была), Купцов упрекал моих товарищей, что они плохо борются за нашу идеологию, упрекал их в трусости и одновременно называл ушедших от нас подлецами. «Кроме Павла Николаевича да меня, никто не борется за филоновскую школу», — говорил он. «Меня ничто не испугает, ничто не остановит в этой борьбе», — говорил он. Ливчак сказала, что «один на один» будет бороться и борется с кем угодно, но перед группой оппонентов она робеет. Тагрина сказала, что искусствовед Острецов в Доме художников выпросил у нее нашу идеологию и исчез вместе с нею.
Свободное копирование
