1935 - 22

4 [сентября]. Приходил часов в 6 Милюков. Он провалился на экзамене. Когда работы экзаменующихся рассматривались профессурой, к толпе молодежи, ждавшей решения своей судьбы, среди них был и Милюков, подбежали несколько учащихся, так же ждавших конца профессорского обзора, с вопросом: «Где здесь филоновец?» Милюков отозвался. Те сказали ему, что сейчас Бродский, подойдя к его вещам, сказал: «Это филоновщина! Зачем вы это допустили! Кто это пустил сюда!»

Милюков, говоря со мной и по временам оживляясь, чувствовалось, был сильно подавлен своей неудачей. «Почему к вам такая ненависть со стороны профессуры? Если бы вы послушали, что они о вас говорят!»

— А как, по вашему, смотрят на меня учащиеся?

— Те говорят иное!

Он показал принесенные им работы. Я поздравил его с тем, что он не попал в лапы академических пройдох. Работы его хороши. Две акварели, типа политсатир, могут вызвать удивление работой и замыслом. Хороши по работе и масляные вещи, но в масле чувствуется недоорганизованность процесса работы, отход с нашей позиции профессионально, они сырые, но, однако, сделаны так, что по отношению всех его работ, сравнивая их с работами экзаменаторов Милюкова, я сказал: «Тем, кто вас провалил, у кого вы хотели учиться, таких работ не сделать».

Очевидно тревожась, что сказать о причинах своего провала той организации, что послала его на экзамен, он спросил: «Что же мне говорить у себя на предприятии?» Я ответил, что отвечать надо по правде, а это сведется вот к чему: «Я, мол, в Иркутске учась искусству, был »поставлен на сделанность" в плане «школы Филонова». К чему сводится по своей идеологической сущности эта школа, я не знаю по-настоящему и до сих пор, но профессионально я принял ее целиком. На экзамене, как оказалось, оценки моих работ как таковых не было, но ненависть к этой школе, полнейшее ее отрицание теми, кто меня экзаменовал, была перенесена на меня: я не был принят из-за подозрения, что я — филоновец идеологически, т.е. боевая единица этой школы, которая может сделать много зла, коли проникнет в Академию.

После провала я, мол, пошел к Филонову — убедиться лично, что из себя представляет он сам, его работы и образ мыслей. На все мои вопросы Филонов дал подробное, исчерпывающее объяснение. Филонов дал моим вещам очень высокую оценку, он сказал: «Ваши экзаменаторы не в состоянии сделать таких работ, это слишком хорошо для таких злостных невежд, как они». Филонов сказал, что готов дать исчерпывающие разъяснения любого сорта, если кто-либо спросит его об этом.

Милюков пробыл у меня более четырех часов. Завтра он едет в Москву.

Рассматривая его работы во время экзамена, товарищи сказали: «Тебе надо ехать в Париж — там ты будешь иметь успех, там тебя оценят!» Его экзаменационная работа маслом — натюрморт — сделана совершенно не по-нашему: это рядовая, неплохая работенка, в ней он исходил от цвета, от общепонятых «живописных признаков, но рисунок экзаменационный — голова мужчины, карандаш, — действительно »сделан". Поскольку я понимаю людей, Милюков прежде всего хорош и глубок как настоящий человек и настоящий комсомолец. Его выдержанность имеет хорошие стороны подлинной природной выдержанности.

За час до Милюкова пришла Львова. Она принесла три рисуночка цветными карандашами — для нас они не ценны. Но по ним видно, что она «подучилась». Также пришла в этот вечер Муза, дочь Лупьяна. Обе они видали работы Милюкова.