1 декабря. Вечером рупор-громкоговоритель радио в моей комнате внезапно, после целого дня музыки, пения и реклам, объявил о смерти Кирова. Меня как будто бы что-то ударило в лицо мгновенным ощущением горя и огромной утраты от гибели этого человека. Казалось, будто я сам потерял в нем что-то дорогое, хотя я совершенно ничего не знал о нем, ни разу не видал и не слыхал его и не читал ни одной его речи. С его речами меня всегда знакомила моя дочка — она давно, гораздо paнее меня, заинтересовалась его выступлениями и всегда в полном смысле слова восторгалась ими. Но зато я великолепно изучил его лицо и по лицу знал, что может быть в таком человеке. Конечно, по клише из газет по-настоящему я не знаю, какое у Кирова было лицо, — мне ясен лишь тип. Это было «собирательное лицо» — оно ясно выявляло определенную сущность партии и класса, к которым Киров принадлежал. И выявляло не на какой-либо отрезок времени, а навсегда, т.е. это было лицо воина, но рабочего, ставшего бойцом, это было лицо революционера, которого никакою пыткою не заставишь стать предателем или соглашателем, это же лицо сделает честь любому оратору и трибуну, но такое лицо может быть и у простого, прямо из деревни, красноармейца и матроса, и у слесаря с Путиловского, допустим, завода. Потому-то убийца и стрелял, как я думаю, ему, Кирову, в затылок, что стрелять Кирову в лицо, спереди — значило бы иметь в себе самом личное мужество большее, чем у Кирова, иметь «классовое мужество» большее, чем «классовое мужество» и твердость Кирова, а это, как я думаю, судя по фото лица Кирова и истолковывая его лицо по-своему, немножечко трудно, и трудно не только убийце, действующему неожиданно, стараясь захватить жертву врасплох, это трудно было бы и часто в открытую, при медлительно совершающемся нападении действующему классовому противнику Кирова, пусть более сильному физически и лучше вооруженному. Как мне думается, враг (зачеркнуто: не личный), шедший на «мокрое дело», не осмелился смотреть Кирову в лицо. Я сам знаю случаи, когда лицо одного из противников пугало другого, более сильного, и удерживало его от нападения.
Шапошникова из Ленинграда правильно сказала: «Теряя Кирова, ленинградские женщины чувствуют такое же горе, как при потере собственного, горячо любимого ребенка или дорогого друга». Я думаю, что и мужчины могли бы то же самое сказать, хотя этими словами выявляется отношение к потере, а не размер потерянного. Я ходил ко дворцу Урицкого, хотя знал, что меня, как одиночку, не пустят туда, — чтобы разок посмотреть на Кирова и сказать ему: «Здравствуй и прощай. Прощай, действительно дорогой товарищ!» Меня не пришлось «не пускать»: доступ к телу прекратили. Со мною вместе не попали на прощание с Кировым опоздавшие колонны рабочих и толпы одиночек. Милиционеры верхами оттесняли от дворца толпу крупами, боками и мордами лошадей. Один из них задом лошади припер меня к дереву. Я, отодвигая лошадь руками, сказал ему: «Чего ты прешь! Не видишь, что ли, что мы и так отходим!» Я сказал ему это твердо, но, к моему удивлению, «ласково», и в толпе, которую конные милиционеры оттесняли очень решительно и быстро, так что она с трудом подавалась, т.к. мешали напиравшие сзади, хотя и раздавались возгласы испуга и протеста, но злобы или даже малейшего раздражения не было и следа, но слышался легкий смех и шутки. К милиционеру, оттеснявшему меня, подошел плотный пожилой мужчина и сказал, протягивая какую-то бумажку: «Я — красный партизан. Вот мои документы. Пустят меня проститься последний раз с моим вождем?» — «Возьмите ваши документы — не могу пропустить». Торопясь домой взяться за работу и слушать, что будет говорить о Кирове радио, я, очевидно, незаметно для себя волнуясь, лишь тогда заметил, что еду на трамвае не в том направлении, когда трамвай подошел к мосту Петра Великого и через мост пошел на Охту. Когда я, пересев за мостом в другой трамвай, подъезжал к Московскому вокзалу, площадь перед вокзалом уже была очищена от народа, но толпы осаждали площадь. Невский до Литейного тоже был очищен, но толпы были на перекрестках всех улиц, выходивших на Невский. Какая-то женщина плакала и, вытирая слезы корявою рукою, отвернув голову к окнам трам[вая], застенчиво говорила: «Такого человека убили! Ведь человек-то какой хороший был! Как родной! Как будто бы брата моего убили!» Кое-кто засмеялся. Она так же застенчиво и все отворачиваясь к окну, сказала: «Чего вы смеетесь! Разве можно над этим смеяться?!» Мой сосед ей ответил: «Не над этим смеемся, а над тобою!» Я сидел между ним и его женой, одетой в новенькую меховую шубу, а перед ним стоял его сын лет 10—11. Мальчик от времени до времени, в течение часа, пока наш трам[вай] стоял на Невском у Литейного, обращался к отцу, то говоря, то расспрашивая, и перед своим ответом отец коротко смеялся, а потом говорил. Когда он сам что-либо говорил сыну или показывал из окна на линию войск вдоль улиц, он так же предварительно смеялся одним и тем же коротким смешком, потом уже вслед за смехом вылетали из его пасти слова. Когда эта семья вышла у Штаба, со мною заговорила работница с ниточной фабрики. Она рассказала, как ее двое сыновей принесли домой весть о смерти Кирова. Как все они и ее муж горевали об его смерти. Как Кирова ждали на их предприятии на празднество, да смерть помешала. «Жалко мне его, как брата, — сказала она, буквально повторив фразу, сказанную за час до этого в этом же вагоне плакавшей женщиной. — Редкий был человек! Все его у нас любили! От нас должны были пойти триста человек с ним проститься, а поперли все! И не удержать! И на других заводах то же было. Я сама сегодня тут неподалеку пол мыла — нашим заработком не проживешь, вот и приходится после смены подрабатывать. А вот сестра моя, та этим брезгует. Вчера прихожу к ней, они с мужем без денег сидят. А вот я перебиваюсь и на какую хочешь работу пойду. Вот пол мыла, устала, промерзла, а пошла на Кирова глядеть — и усталость позабыла, и вот сейчас хоть всю бы ночь простояла, лишь бы хоть на проводы посмотреть». Она была не старше 35—37 лет, с хорошим, даже красивым лицом, но всех передних зубов верхней челюсти у нее уже не было. Она рассказала, что фабрика ниточная, где она работает, раньше принадлежала барону Штиглицу, что он ее проиграл кому-то в карты. На этой фабрике она работала еще при царе. В первые дни революции эта фабрика «промерзла», но едва ее «отогрели», она снова начала на ней работать. Оборудование у них очень хорошее. Когда я спросил, много ли у них новых машин, она ответила, что машины старые, но работают и сохранились хорошо.
До угла Введенской и Большого пр. она с любовью говорила о замечательной автоматической машине, на которой с больших катушек она перематывает нитки на маленькие мотки. Когда я спросил ее: «А это новейшая машина? Она уже к вам при большевиках попала?» — она ответила, к моему удивлению, что это тоже старая, но до сих пор прекрасно работающая машина.
Второго декабря я ездил в Детское к дочке. Она тоже потрясена смертью своего любимого Кирова. В этот день у них состоялось собрание всех жильцов и служебного персонала их Дома ветеранов революции. Председатель Детскосельского совета и двое его товарищей рассказали ветеранам то немногое, что сами знали о смерти товарища Кирова. По словам председателя, убийца, перед тем как пустил в себя самого пулю, принял яд.
Свободное копирование
