"Зарницы" в Константинополе стали раздаваться даром - нотаблям русской колонии и учреждениям. Это было убыточно. Но пропагандная цель достигалась не хуже. Журнал расхватывали - гонения на него стали всем известны. На обложке не без озорства постоянно печаталось:
"Запрещен к продаже в Константинополе".
Дело было хлопотное.
Редакцию от типографии отделяла целая страна - Фракия, оккупированная греками. Материал, пересылаемый в Софию, нельзя было доверять почте. Каллиников отправлялся с рукописями на вокзал к отходу экспресса и изучал пассажиров. Усмотрев заслуживающее доверия лицо, Каллиников вручал путешественнику пакет с рукописями для передачи в Софии станционному буфетчику. Случаев промаха не было. Только раз пассажир Софию проспал и вернул нам с дороги пакет.
Иногда, впрочем, и тут вырастал барьер: железнодорожное движение вдруг по военным обстоятельствам приостанавливалось.
Новый способ распространения как-то ускользал от учета. Следили за улицей. На улице журнал не появлялся. Меня, однако, продолжали тормошить. Подсылали провокаторов, справлявшихся о редакции "Зарниц", угрожали, делали в бюро обыски, отбирали номера, накладывали печати на пустые шкафы.
В Софии возникали свои местные затруднения. Болгарские коммунисты предъявили типографии требование не набирать "Зарниц". Такое требование не было праздной угрозой. Коммунисты являлись главными заказчиками той же типографии. Пришлось послать в Софию своего метранпажа.
Впоследствии, приехав туда, я застал в типографии следующую картину: за одним столом наш софийский "выпускающий редактор" И.П. Нилов диктовал экстренную статью, а за другим столом коммунисты правили корректуру ожесточеннейших выпадов против русских белогвардейцев, допущенных в Болгарию.
В этом трудном деле я мог оценить во всей полноте высокие качества моего молодого сотрудника. Каллиников прежде всего обладал одним редким преимуществом. Он был не тронут временем. Войны, революции, бегства, как по броне, по нему скользнули и не оставили даже царапины. Он не только не прятался, а как будто сам подставлялся под удары. Он плавал в своей стихии, а не страдал. Сонного, нормального, чеховского времени он не знал. Едва сделался совершеннолетним, когда началась война. Смута застала его свободным от свойственных всем нам предвзятостей спокойного прошлого.
Свободное копирование
