Я засел на своих антресолях и начал работу. От мысли о ежедневной газете приходилось отказаться. Надо было иметь что-то легкое, негромоздкое, что можно было передвинуть в любую страну по соседству. Решили издавать еженедельник при минимальном аппарате - я и еще один человек в качестве технического редактора, который был бы всем, ведал бы корректурой и экспедицией. На роль эту выбрал И.М. Каллиникова, молодого журналиста. О нем я расскажу особо в главе, посвященной "Зарницам".
Ко мне в бюро народ валил валом. Константинополь был полон журналистами и литераторами, не успевшими еще рассыпаться по вселенной.
Сблизился я с А.Т. Аверченко, ставшим постоянным сотрудником "Зарниц". Я точно знал день и час, когда винтовая лестница задрожит под тяжелой поступью и на моих антресолях, где постоянно горело электричество, появится массивная фигура тщательно одетого и причесанного женпремьера, с бритым лицом, толстыми губами, неодинаковостью взгляда из-под пенсне. Я безуспешно старался уловить взгляд. Глаза смотрели по-разному, как будто совсем не смотрели. Тогда я не подозревал, что зрение было больное и что Аверченко хранил в памяти предостережение окулиста, за год перед смертью оправдавшееся. Ему спешно пришлось удалить глаз.
Аверченко был приятен в общении. Для юмориста это вовсе необязательно. Юмористы часто ипохондрики. Может быть, юмор - спутник ипохондрии. Смешить и смеяться самому - не то же самое. Кинематографический комик Чаплин утверждает, что "смешить - дело в высшей степени серьезное".
Аверченко любил сам посмеяться. Константинополь того времени был сокровищницей впечатлений. Мы поверх всех осевших здесь исторических пластов хлынули сюда своим русским наслоением, быстро распылились и затвердели своеобразными памятниками времени.
Популярности Аверченко способствовал, помимо таланта, благодушный, доброжелательный нрав, дар легко сближаться. Он был незаменим за столом. Качества сотрапезника ценятся у всех народов. Стаж английского адвоката приобретается испытанием совместными товарищескими обедами. Аверченко любил покушать. И в произведениях его еда занимала значительное место. Он умел уходить в маленькие радости жизни, садился за стол у "Карпыча" в "Пти-Шан" с выражением проникновенного благополучия. Казалось, точно он после треволнений дня входил в тихий порт. Он бережно наполнял рюмки и незаметно руководил дальнейшим направлением обеда, устанавливал всему порядок и черед, избегая чрезмерной торопливости.
В актив Аверченко надо записать, что в обиходе в нем не проявлялся ни писатель, ни острослов. Он не злоупотреблял анекдотом. У него не замечалось сценического напряжения, свойственного литературным львам. Он отлично слушал, не стремился завладеть разговором, по производимому на меня впечатлению, был скорее скромен, даже застенчив, впрочем, не без известного себе на уме.
Он чуял малейшее дуновение пошлости. В одной парижской газете однажды был помещен огромный фельетон с пространным описанием всех ужасов "твердого знака". Фельетонист важно поучал: “Если ваша библиотека насчитывает тысячу томов, то из них 43 заняты исключительно "ъ"”.
Статья ничего особенного не представляла. Все это знали. Но Аверченко что-то защекотало, и в обзоре печати в "Зарницах" Медуза Горгона отметила: "Я могу привести... еще более яркий пример: при существовании твердого знака у меня в Петербурге была библиотека в 700 книг, а теперь, когда твердый знак уничтожен, - ни одной книги не осталось".
Свободное копирование
