Вторая тетрадь - 18

10 сентября 1920 года, Качалкино

     Получила от N. письмо:

     Хотя я 'герой не Вашего романа' и даже вообще не герой, но Вас, очевидно, продолжает занимать создавшаяся конъюнктура. Что ж? Формально поступившись своим самолюбием (по существу, оно у меня и не страдает), я пока с охотой готов поддержать Ваше внимание ко мне, чем бы оно ни было вызвано, тем более что уже все равно Вам главное известно.

     Субъективное решение затронутого Вами вопроса для меня, если бы пришлось его решать, представляет также большое затруднение. Объективное - несомненно. Надо, казалось бы, найти такое направление для решения этой отвлеченной задачи, при котором в общей сумме страдания всех были бы минимальны, не забывая, конечно, о моих стремлениях к устройству личной жизни. Впрочем, еще не знаю, чем измерять эти страдания, ведь они разнятся и качественно, и во времени (продолжительностью). До настоящего времени это для меня уравнение со многими неизвестными (для субъективного решения задачи). Положение очень осложнилось, и я временами теряю голову. А вот Вам иллюстрация, чего это стоит. Вследствие случайно сложившихся обстоятельств я, возвратясь с Ваших именин и не найдя дома жены, пережил четыре ужасных ночных часа (до шести часов утра, когда она вернулась домой из мануфактуры). Мне не было известно, что она там, хотя и пошел к Вам с ее ведома и из жалости (звал и ее, без особой, правда, настойчивости), но, сопоставляя предшествующие этому события последних дней, я был уверен, что она исчезла с целью лишить себя жизни. Она могла бы сделать это только сгоряча. На обдуманный, сознательный шаг у нее не хватит воли, хотя иной раз она и приходит к этому выводу. Вообще, в голове у нее сейчас полный сумбур и поступки редко осмыслены. Во всяком случае, я был уверен в то время, что утром ее найдут мертвой. Кидался по парку в абсолютной темноте, готов был поднять на ноги народ, сознавая, что ничего не могу предпринять, в то время как своевременное вмешательство могло спасти ее. Прислушивался к ночным шорохам, ждал услышать стоны, наконец свалился дома на диван, решивши, что все кончено. Если бы имел склонность к седине, то, наверное, за эти четыре часа стал бы совсем белым. До сих пор такого ужаса еще не переживал.

     И вдруг она в половине шестого утра появляется в совершенно спокойном состоянии. Вы думаете, я успокоился? Наоборот, нервы не выдержали, и я забился в рыданиях. Трясло меня еще примерно с час.

     Вот несколько несвязанных и далеко не исчерпывающих строк на тему о страданиях.

     Имейте в виду, что в голове у меня сегодня беспорядок и я хорошо не отдаю себе отчета, что, собственно, надо сказать Вам. Пока хватит и этого.

     Для памяти повторю о свободе, которой Вы теперь упиваетесь. Понятие очень условное. Наиболее свободны последователи Ницше (ницшеанцы - так мне кажется), так Вы как будто не относитесь к числу их. А затем помните:

     'Как ветер, песнь (жизнь - тоже) твоя свободна,

     Зато как ветер и бесплодна' (112).

***

      Ночь. По крыше медленно стучит дождь... Доносится отдаленный шум деревьев. Тянет под дождь, в парк, в эту непроглядную темноту, хочется понять весь ужас переживания N. в эту страшную ночь.

     Парк сдержанно и глухо шумит, дождь бьет по лицу, кругом ни зги не видать... И мне ясно представляются поиски N.

      11 сентября 1920 года, Качалкино

     Раньше я представляла своего мужа (вообще того мужчину, с которым мне придется так или иначе связать жизнь) каким-то героем, необыкновенным человеком, который поднимет меня на недосягаемую высоту, покажет глубины жизни, поведет за собой к чему-то великому, большому.

     Но теперь часто вспоминаются слова Стивинеджа из 'Страстной дружбы' Уэллса: 'Мы не должны искать жены выше или ниже себя, а прежде всего равную, которая была бы верным товарищем'.

     То же надо сказать и женщинам, хотя им труднее, потому что привыкли ценить и чтить жену не за ее собственные качества, а за качества мужа. Но будущее, конечно, изменит это.

     Итак, мужчина должен быть товарищем, другом. Я не требую, чтобы мужчина был лучше меня, каждый будет идти своей дорогой, только нужно взаимное понимание, вообще интеллигентность, которая является хорошим залогом возможности сожительства и обоюдного удовлетворения.

      12 сентября 1920 года, Качалкино

     Письмо от N.

     Дорогая Наталия Александровна. Хотелось бы назвать Вас по-другому - покороче, да не имею права. А 'дорогой' Вас называю не в смысле обращения, обычного между хорошими знакомыми, а потому что чувствую, что Вы на самом деле стали мне дороги, что Вы занимаете в моей жизни такое место, что потеря Вас была бы очень и очень чувствительна.

     Мне кажется, что об этом нужно и можно рассказать Вам не на основании толкования Ваших поступков и слов, а на основании той уверенности, которую я нахожу в себе, говоря, что Вы мне дороги.

     Первый раз я Вас увидел, когда пришлось выселять Вас из комнаты коллегии. Было темно, и я лишь почувствовал, что вторгся в область чего-то женственного. Уже при второй встрече, когда мы грузили песок на линии железной дороги, завязался узелок первой ниточки, привязавшей меня к Вам. Ниточка эта была, помнится, восхищением цветущей молодостью и силой. Потом ниточек этих все больше и больше прибавлялось, и теперь они слились уже в солидную веревочку, в которой с трудом можно разобрать отдельные ниточки. Я их еще далеко не разбираю. Во всяком случае, эта веревочка дает о себе знать.

     С полгода, а то и больше, я каждый день просыпаюсь с мыслями о Вас и засыпаю с теми же мыслями. Все мои поступки, каждый шаг - движение в Вашу сторону. И вынужденная осторожность в поведении мне недешево дается. Обеды и ужины - лучшее время дня. Я не отдаю себе отчета, отчего это так.

     Очевидно, нельзя отрицать какого-то подсознательного, интуитивного чутья - того, что наши бабушки называли 'сродством душ'. (Виноват, сродство взаимно, но все равно что-то из этой области.) Теперь мне кажется, что никакие отрицательные качества Ваши, которые мне открылись бы позже (я Вас совсем мало знаю), уже не смогут порвать той веревочки, которой я привязан к Вам. Это может сделать лишь Ваше отношение ко мне или чересчур крутые внешние обстоятельства. Вот пока несколько наспех записанных мыслей.

     Жена как будто собирается проявлять самостоятельность.

***

      До сих пор я не могу выяснить своего отношения к N. Иногда меня сильно влечет к нему, но бывают минуты, когда нет абсолютно этого желания, напротив - я боюсь встречи с ним. Но, с другой стороны, порвать совершенно с ним я могла бы, только уехав из Качалкино и не видя его. Тогда я быстро забыла бы (мне так кажется). Но его присутствие раздражает меня, не дает покою.

     Вынужденная осторожность (как говорит N.) мешает выявиться чувству до конца, между нами стоит его жена, которая теперь мне всегда представляется при мысли о N. Ее изнеможенный образ часто преследует меня.

     Я не боюсь испытать любовь, но тут возникает вопрос: есть ли у меня право разрушать чужое счастье и буду ли счастлива сама, построив свое счастье на разрушенном? Жутко становится при этой мысли.

     N. упрекает меня в неискренности. Сознательно этого не было. Я выясняла положение вещей, которое не выяснила окончательно до сих пор.

     Но дело-то в том, что я должна так или иначе ответить N. Хотелось бы с ним поговорить вполне свободно, но этого никак нельзя, останется опять писание, а это совершенно не радикальный способ. Разве дать прочесть свой дневник! Пусть все узнает обо мне...