Вторая тетрадь - 4

23 апреля 1920 года, Качалкино

     Два дня тому назад написала N. следующее письмо:

     Напишите свою автобиографию. Вы спросите: зачем? Хочу знать Вас и все-все про Вас. Знать ради знания.

     Не считайтесь с тем, что я девушка, это не должно мешать Вам быть вполне искренним.

     В компенсацию могу дать для прочтения свой дневник, хотя он не может составить полной картины обо мне, потому что писан с перерывами и во времени, и в фактах.

     Мой дневник никогда никто не читал. Это мой верный, тайный друг, которому поверялось все.

     Я несколько раз хотела отдать письмо N., но передумывала. Сегодня решила и отдала, но только тогда поняла, что я сделала! Я ведь даю большой повод, откровенность создает близость. Этим я нарушила свое спокойствие, чувство раскаяния и горечи теперь не будет покидать меня. Ну, будь что будет!

     Из его автобиографии мне хочется знать: во-первых, про какие анестезирующие средства говорил он, и, во-вторых, почему больна его жена? У нее, кажется, какая-то женская болезнь. Говорят, раньше она была цветущая, жизнерадостная женщина, а теперь совсем больная, старая, раздражительная. При первом знакомстве я приняла ее за мать N., а она ровесница ему. Он же - полная противоположность: несмотря на свои с лишком тридцать лет выглядит гораздо моложе, строен, подвижен.

     Как приятно слушать лекцию по современному вопросу во вполне объективном освещении. Я давно жаждала этой объективности. Надоело одностороннее освещение событий в газетах, на митингах, беседах. Излагаются только факты, а выводы делать представляется право каждому.

     Еще больше обаятельности придает лекции эрудиция и ораторский талант лектора.

     Лекция читалась на тему: 'О землеустройстве и немного о земельной политике'. Насколько новы и теоретичны все стремления господствующей партии, во главе которой, конечно, стоят фанатики-теоретики, не отступающие от своих принципов. Лектор был свидетелем случая, когда стояла дилемма: отопить учреждение или не отступиться от принципа, что в социалистическом государстве не может быть подрядчиков. И был получен ответ: если даже 50% москвичей будут обречены на смерть от холода, мы не можем отказаться от своих принципов.

     28 апреля 1920 года, Качалкино

     Мне хотелось выяснить, как N. отнесся к моему письму. Вероятно, оно ему показалось глупым. При первом случае я с ним заговорила об этом. Оказывается, мое письмо не поразило его.

     'Это дело довольно сложное, надо припомнить все 35 лет, лучше и легче рассказать то, что вас больше всего интересует', - сказал он.

     На следующий день мы вместе с N. ездили в Москву. N. все допытывался, что заставило меня желать знать его автобиографию. Простое ли любопытство: узнать и забыть - или же тут руководил мною интерес к определенной личности, и почему именно к нему. Да, с моей стороны был интерес. Почему он возник? Тут большую роль сыграли его письма и его начинания в определенной области. Я поверила в серьезность его чувства, о чем он говорит и теперь, и хотела знать переживания и самочувствие этого человека.

     Ведь когда-то это желание было сильно. Вообще, что-то было по отношению к нему, при воспоминании о нем возникало какое-то горячее желание, тоска по чему-то неисполненному. Теперь об этом и помину нет, я совершенно спокойна. Не хочу знать его автобиографии и давать ему свой дневник. Мне вся эта история кажется скучной, нудной, а главное, неискренней. Зачем мне знать его жизнь со всеми мелочами, да имею ли нравственное право желать этого?

     Я чувствую, что это создает натянутое, принужденное отношение. Ведь у меня нет духовного родства, близости к N. Но что же тогда было раньше, когда душа рвалась к нему, было страстное желание видеть его, говорить с ним обо всем, вполне откровенно и искренне? Теперь есть эта возможность, но нет желания ее использовать, потому что пропал душевный жар. То можно было, пожалуй, назвать началом любви, и, если бы тогда он не бросил добиваться успеха, он, может быть, и получил бы его. Но он был слишком деликатен и корректен духовно, чтобы продолжать добиваться своего, когда я ему определенно сказала, что любовь без взаимности смешна и надоедлива.

     Письмо к N. окончательно отрезвило меня. Возможная близость оттолкнула, у меня явилось опасение за свою свободу, спокойствие.

     Налицо факт: после увлечения наступает полнейшее охлаждение. Как это объяснить? В какой мере тут принимает участие психика, физиология? Для меня самой этот вопрос является смутным и неясным.

      29 апреля 1920 года, Качалкино

     Получила от сестры Саши письмо в ответ на мои рассуждения и умозаключения.

     Она пишет: 'Вся прелесть любви состоит во взаимной потере свободы. Два сливаются в одно'.

     Для меня эти слова непонятны. Мое 'я' всегда останется моим 'я'.

***

      В Москве побывала на лекции: 'Поэзия будущего'. Выступали современные поэты. Каких тут только нет направлений: символизм, кубизм, футуризм, центрофугизм (97), имажинизм, экспрессионизм, неоклассицизм и др. Никто не говорил о поэзии, только личные счеты, борьба за первенство, какое-то глупое оригинальничанье. Получилось впечатление ярмарочного балагана. Потом выступили очень хорошие критики, которые в пух и прах разбили современных поэтов.