Вторая тетрадь - 2

26 марта 1920 года, Качалкино

     Должны были вместе возвращаться из Москвы. Я думала встретить N. на вокзале, но его там не оказалось, а желание видеть было сильным.

     Сегодня он приехал, встретились за ужином среди большой компании. Я сижу за другим столом, так что говорить не пришлось, да и вообще мы встречаемся всегда в присутствии других.

     Но при встрече что-то защемило, заныло... Это, конечно, не любовь, это какая-то жалость к человеку за его переживания. Вероятно, мне потому и хочется иногда поговорить с ним по душам, что я знаю: он многое может рассказать мне, познакомить меня с подобными переживаниями, которые дадут мне большой материал.

     28 марта 1920 года, Качалкино

     Бывали минуты, когда я его ненавидела, он был мне противен. Жалок он был, когда изображал конферансье ресторана на именинах, чувствовалась обида, хотя меня это и не касалось.

     Теперь я замечаю, что нет этого иногда являющегося чувства ненависти и противности. Я с удовольствием смотрю на его стройную фигуру и темные глаза. Но это бывает очень редко - мы встречаемся только в столовой.

     Я смотрю на него, и мне вспоминаются те анестезирующие средства, о которых он говорил. Интересно, что он подразумевал под анестезирующими средствами? Сюда, вероятно, принадлежат карты, вино и, пожалуй, женщины, тем более он на днях был в Москве.

     Ему, разумеется, тяжело жить с больной женой, он думал найти утешение с моей стороны, но когда увидел, что ошибся, то необходимо было дать исход и удовлетворение накопившемуся желанию.

     Вспоминается только что прочитанная книга о венерических болезнях и становится до ужаса гадко, противно... Дрожь пробегает по спине.

     29 марта 1920 года, Качалкино

     Это возмутительно! Всегдашнее стремление Диодора Павловича унизить женщину иногда доводит меня до бешенства, в эти минуты я ненавижу его всеми фибрами души. Мне больно, обидно и мерзко за такого грубого, нечуткого человека. И это интеллигент?! Он не имеет права называться этим благородным именем.

      30 марта 1920 года, Качалкино

     Иногда мне кажется, что я совершенно к нему равнодушна, редко о нем вспоминаю и при виде его спокойна и ровна внутренне. Кажется, что все ясно, определенно: он для меня ничего не значит.

     Другой раз при звуке его шагов вздрагиваешь, и является желание, чтобы он зашел, заговорил... Но шаги все дальше и дальше...

     На спевке его глаза часто останавливались на мне, и в этих глазах было что-то новое, жуткое для меня, этот взгляд заставлял меня вздрагивать и с любопытством изучать это новое явление. Что говорили эти глаза? Они иногда блестели радостью, победой - что бы это значило? И мне почему-то вспомнились слова из его письма: 'Да, мне кажется, что вы сами не знаете о своих чувствах'. И как-то жутко стало за себя. Надо же отдать себе отчет: что же представляют мои отношения к нему? Раньше для меня ответ был ясен: я симпатизирую ему как другу, люблю с ним дурить, шутить. О серьезных вещах мы с ним почти никогда не говорили, но не потому, что это было чуждо для нас, а просто не было подходящего случая. Теперь для меня ответ труден и не определен: мы явно избегаем друг друга, я боюсь оставаться с ним наедине, потому что чувствую, что должен опять начаться разговор о том же. Я как-то боюсь этого, а он больше не атакует меня. При встречах обоюдный поклон и редкие малозначащие фразы.

     Я часто думаю о нем, даже и не о нем, а о его письмах, наших разговорах, о его переживаниях, отношении ко мне, о любви вообще, о значении этого чувства в жизни человека и человечества. Иногда уйдешь далеко-далеко от жилья, людей, солнышко радостно, по-весеннему, пригревает, поют скворцы, где-то заливается только что пролетевший жаворонок. Легко, привольно становится на душе, все вопросы решаются скоро и просто, но стоит только прийти к людям, в дома, думы становятся тяжелыми, мучительными и бесконечно длительными.

     Это не любовь, он герой не моего романа. У меня составился образ того человека, которого я могла бы полюбить горячо, всеми силами. Образ этот составлен давно, он, конечно, при столкновении с жизнью изменялся, варьировал, но суть оставалась та же. С другой стороны, смешным и слишком детским кажется представление о каком-то рыцаре, герое, пахнет чем-то романтичным. Но нет, дело не в этом. При встрече с некоторыми мужчинами у меня является больше тенденции симпатизировать, понимать и, может быть, любить, а я совершенно не знаю, что он такое.

     Однажды мне стал необыкновенно симпатичен и близок духовно один человек, которым было сказано очень мало. Он говорил о том, что деревня не создана для него, он не может жить без интеллигенции, круга людей с соответствующими понятиями. Душно, тесно, а потому он и ушел из одного болотного хозяйства и решил лучше терпеть лишения, но жить в Петрограде.

     Эти немногие слова открыли всю его душу, настолько родственную мне. С ним я могла бы говорить много, интересно, долго. Он не чужд философии, что так редко встречается среди нашего теперешнего здешнего общества.

     Этого сродства душ я не чувствую к нему. Иногда кажется решительным только один исход: бежать из Качалкино.

     Но кто-то упорно подсказывает: не трусь, стыдно!

***

      Просмотрела все написанное в этой тетрадке, и смешно стало: все о нем, об отношении его ко мне и т.п. Только и света, что в этом окошке!

     Конечно, для меня это хороший урок, который дал толчок о многом подумать, многое понять, взвесить и переоценить. Такие случаи ценны и поучительны.

     Да сейчас другого интересного дела и нет. Занятия на курсах, которые порядочно надоели своим однообразием и монотонностью, почти прекратились. Хочется живой продуктивной деятельности, а то чувствуешь, как начинаешь покрываться легкой плесенью.

     31 марта 1920 года, Качалкино

     Древние культуры - греческая, критская, римская - не могли существовать долго, они доходили до известной высоты и распадались. У них не было крепкого фундамента: они были слишком малы и одиноки, их влияние охватывало лишь небольшое пространство, да и сами они постепенно изнеживались, вырождались и пропадали.

     Этого не будет, когда культура станет достоянием не кучки лиц, а всех народов, не будет господства немногих над многими, культура не исчезнет, а облагородит, поднимет человека!

      Социализм и стремится к этой крепкой стойкой культуре, которую уже никто не сможет поколебать.