1 апреля 1919 года, Москва
Только что пришла с общего курсового собрания. Взволнованная аудитория, горячие споры, обвинения, и все это против меня. Вопрос зашел о минимуме на летние практики. Я высказалась за минимум. Тогда-то и посыпались на меня упреки, доказательства.
Да, я стою за минимум, который дает нам определенную подготовку для работы. Я смотрю на экзамены как на приобретение знаний и проверку их знающим человеком. Здесь все время говорят о сознательности, мы должны сами приобретать знания, без палки, а если нет у нас этих необходимых элементарных знаний, то мы сами не должны браться за то, что не можем сделать. По-моему, это красивые слова... Сначала пусть масса дорастет до такой сознательности. А сейчас мы ее не видим. Как бы не получилось того, что мы наблюдаем в государственной жизни. С самого начала февральской революции играли на сознательности масс. И мы видим, к чему привели эти слова. Благодаря невежеству, отсталости, косности наше государство испытывает все ужасы разрухи и упадка хозяйственной жизни.
Хотелось бы сейчас спорить и доказывать без конца. Но уже 10 часов, все спешат до 11 добраться домой, потому что в 11 часов Москва погружается в беспросветный мрак.
6 апреля 1919 года, Москва
На вечеринке у себя на курсах встретила практиканток Богородской фермы Катю Никитскую и Машу Шарыгину.
Как изменилась Маша! Где живость, быстрота, натиск, которыми она так отличалась летом. Это одна из чеховских сестер. 'Из меня ферма все силы высосала. Я чувствую, что глупею с каждым днем, по химии так много забыла... Да, я совсем не та, другой стала...' - говорит она каким-то подавленным голосом с печальной ноткой.
'Это произошло оттого, что Маша столкнулась с настоящей, действительной жизнью, не вынесла этого. Реальность оказалась жестока и груба', - говорит Катя, более уравновешенный и искушенный человек.
Маше надо бежать с фермы, бежать, пока она не отчаялась совсем. Но здесь-то и тянутся крепкие нити... Нельзя оставить
одну Катю, нельзя бросать дела перед горячей порой, весной. Ферма связала по рукам и ногам, убила свободу.
Вот этого-то я и боюсь. Боюсь лишиться свободы. Так вот свяжут тебя люди, место, служба. Ведь ты тогда не свободна, не подчинена самой себе.
Можно сказать, я всю свою жизнь была свободна. Семья никогда не возбуждала во мне сильной привязанности. Не было человека, с которым нас связывали бы крепкие нити. И вот, поговоривши с Машей, я испугалась за свою свободу, которой можно лишиться от своей же руки.
***
Была в Художественном театре на 'Трех сестрах'. Увидела то, о чем так долго мечтала.
Жалко, безумно жалко сестер! Неужели на самом деле жизнь так неприглядна, груба? Заставляет делать не то, что ты хочешь. Я не хочу подчиняться этому, я протестую, протестую всеми силами своей души. Только нужно иметь путеводный огонь, который нельзя терять из виду. Он будет всегда напоминать о стремлении вперед, к более высокому... Это мечты сестер о Москве... Но я хочу, чтобы это были не только мечты, но и действительность.
10 апреля 1919 года, Москва
Только что пришла с собрания на курсах. Обсуждался вопрос о выборе в старостат и о 'тройках' (81). Мне эти 'тройки' почему-то напоминают полицейского чина, присылаемого раньше на все собрания. Представительницы этой 'тройки' несимпатичные, кажется, не очень далекие люди. Слушая их сбивчивую, неясную речь, приходишь к мысли: зачем они взяли на себя такую ответственную роль, не обладая ни малейшим даром слова, ни ясностью мысли?
Вообще собрание выглядело таким бледным, жалким. Нет уж тех ярких работников, что были раньше. Да и не та вся жизнь
курсов. Сейчас ведь большинство служит, так что курсам приходится уделять не много.
А кроме службы и курсов, приходится все делать самой. Взять хотя бы нас с Настей: надо истопить печку, кое-что сварить, постирать белье. А там в очередь - кто за дровами, кто за какими-нибудь продовольственными продуктами. Жизнь стала тяжела... В конечном-то счете это хорошая для нас школа уменья жить при самых плохих обстоятельствах, уменья приспосабливаться ко всяким условиям. Но иногда обидно и досадно становится, что мало остается времени для книг.
12 апреля 1919 года, Москва
Сегодня сдала последний экзамен. Итак, я кончила Голицынские курсы! Но я не хочу видеть в этом конца: мне надо еще так много узнать, так много научиться понимать.
Все удивляются, что я кончила меньше чем в три года. Меня считают каким-то необыкновенным человеком. Но здесь нет ничего удивительного, нужна была просто усидчивость, настойчивость и известная способность к скорому усвоению. В начале года я думала, смогу ли сконцентрировать занятия; хотелось испытать свои силы. Теперь я вижу, что мои когда-то робкие предположения осуществились, и осуществились с гораздо меньшей затратой сил, чем я думала.
Теперь строятся бесконечные заманчивые планы на следующий год. Задумано слишком много, так что не знаю, смогу ли я их исполнить, хватит ли физических сил.
14 апреля 1919 года, Москва
Была у Маруси Никольской. Она, оказывается, собирается выходить замуж и зимой уедет учительницей в деревню. 'Хочется поработать там. Надоело в Москве быть учительницей, да и не вижу в этом цели, потому что на курсах все равно теперь не занимаюсь', - говорит она. От всех ее слов веет удовлетворенностью, ясностью. Она всегда будет горячей общественной деятельницей, она не может превратиться только в жену и мать - это не ее участь. И, представляя эту ясную будущность, думаешь: 'Может быть, и для меня это будет лучшее'. Я, конечно, говорю здесь не о замужестве, потому что это для меня пока достаточно дико и далеко, а об общественной деятельности. Окунуться совершенно с головой в нее, бросить построенные на будущее планы.
17 апреля 1919 года, Москва
Сегодня четверг Страстной недели. Изо всех церквей идут от Всенощной с зажженными свечами. Как много говорят эти свечи... сколько поднимается дорогих воспоминаний, особенно из детства, когда ты была так горячо религиозна. Да и вся Москва сейчас какая-то необыкновенно торжественная: гудят колокола, их догоняют и перегоняют колокольчики, а в воздухе столько весны, ароматов, мягкости. И так тихо, радостно становится на душе.
18 апреля 1919 года, Москва
Это, наконец, становится невыносимым. Везде одно и то же: я не знаю языков. Геммерлинг (82) предлагает читать по почвоведенью на немецком и французском языках. Сегодня Александр Иванович (83), профессор, у которого я буду работать летом, спрашивает, владею ли я английским языком. Все больше укрепляется уверенность, что надо знать языки во что бы то ни стало.
***
Из столовой по пути зашла в церковь, попала к плащанице. Священник говорил проповедь, говорил с подъемом и чувством, многие кругом плакали. Я со многим не согласна. Все случилось не от наших грехов, а просто в силу экономических условий, при создавшейся конъюнктуре иначе и быть не могло. Но эта горячая проповедь создала соответствующее настроение. Тяжело стало на душе, в горле стояли слезы... В голове мелькали неразрешенные вопросы. Почему нет ясности, определенности? Жизнь кажется бессмыслицей, совершенно бесцельной, глупой... 'Да не дадим нашему учителю Иудино лобзание', - слышу я слова священника. 'Не будет ли мое лобзание лобзанием Иуды', - мелькает мысль. - Ведь я не верю'. И я не стала прикладываться к плащанице.
22 апреля 1919 года, Москва
Я не жалею, что не поехала на Пасху домой. Здесь я себя чувствую гораздо лучше, свободней. Нас в общежитии осталось три человека. За эти дни праздников мы так сжились, а главное, подобрались хорошие люди. За кофе мы проводили время в интересных разговорах. Чувствуешь, что много даешь сама и много получаешь от других.
Леля и Ксения такие интересные люди, и мы как-то очень подходим друг другу. У всех пытливый, глубокий взгляд на жизнь, интерес к работе. Среди таких людей чувствуешь себя в своей родной среде.
Свободное копирование
