4 декабря 1918 года, Москва
Я начинаю верить в силу большевизма. Кто мог предположить ранее, что в Германии вспыхнет революция, которая так настойчиво захватывает новые государства (75)?
Происходит переоценка всех ценностей, понятий и убеждений. И как быстро сейчас свершается то, чего ждали социалисты через сто лет. И в это исключительное, интересное событие случайно влилась и моя жизнь. Сколько передумано, понято за это время. Сейчас готовлю политическую экономию Туган-Барановского (76).
С каким интересом я читаю ее, как все понятно и как много вызывает противоречий и заставляет о многом, многом еще хорошенько подумать. И вспоминается чтение политической экономии Железнова (77) два года тому назад. Это была первая моя книга в области экономических наук. Я читала с большим интересом, но многое было трудно, непонятно, приходилось долго разбираться. Но сейчас этих трудностей уже нет, все ясно, легко усваивается, а главное, наталкивает на современные политические вопросы, заставляет многое переоценить, передумать, а подумать сейчас есть о чем.
Вообще по газетам за последнее время замечается, что большевики окрепли, они уже не боятся многого, чего страшились раньше. Теперь для них не страшна и критика их действий, которая появилась в газетах. Если сейчас большевизм не победит англо-американская армия, то он окрепнет, глубоко пустит корни и сумеет справиться с властью и задачами, стоящими перед государством.
Для меня сейчас (да была и раньше, только не в той степени) пора качаний и колебаний. Что казалось прежде таким ясным
и неопровержимым, стало сомнительным и неустойчивым. Происходит искание истины... Сейчас хочется горячих споров, хороших лекций, соответственных книг, чтобы помочь в разборке этого трудного для меня вопроса. Чувствую, что нет крепкой почвы под ногами... болото, но это болото не страшно, оно не засосет. К тому или другому выводу я приду. Но когда? Это вопрос будущего.
9 декабря 1918 года, Москва
Сегодня держала экзамен по с.-х. машинам. Так и думала, что придется передерживать. Машины я знаю хорошо, особенно плуги и уборочные, но меня стали спрашивать всевозможные системы и конструкции. Их-то я и не знала, да и принципиально против этих знаний, потому что не вижу никакого смысла запоминать системы машин, которых не видела. Ведь это будет чистая зубрежка, которая и раньше была мне противна, а теперь я от нее совсем отвыкла. 'Если вы так официально относитесь к своим экзаменам, то давайте я вам подпишу', - говорит Сладков. Я стала доказывать, что это официальное отношение с его стороны, а не с моей. 'Я учила для себя, а не для вас, как вы предполагаете. Если бы я готовила только для вас, то я бы знала эти системы. А про себя я скажу, что машины я знала и знаю, а теперь только еще больше уверилась в своих знаниях, которые навсегда останутся у меня в голове, а все эти системы через несколько месяцев забылись бы', - горячо доказывала я. Не знаю, доказала ли я ему, но он ушел очень рассерженный. Он был еще очень не в духе и, вероятно, хотел спать, потому что так сладко зевал, но все-таки экзаменовал меня час с лишним и спрашивал весьма основательно.
10 декабря 1918 года, Москва
Бесконечная вереница экзаменов... один за другим, тянутся они длинной нитью, и конца им не видать. Сдала, как приехала, 13 экзаменов, еще осталось девять. Думаю четыре сдать до Рождества, а остальные после Рождества, так что у меня на выпускной экзамен останется три месяца, чего и вполне довольно.
Как надоели эти экзамены! Собственно, не сам процесс заучивания, а всегдашняя сосредоточенность, ни минуты свободной. Иногда так хочется отдохнуть, поговорить, отвлечься немного, но пересиливаешь себя и заставляешь работать. Сегодня так разболелась голова, что не могла заниматься. Думаю сейчас немного отдохнуть и приняться за 'Удобрение', а 'Политическую экономию' пока отложить, чтобы потом побольше позаниматься этим предметом, который меня очень интересует. Можно почитать Каутского, Энгельса о Карле Марксе и кое-что другое.
11 декабря 1918 года, Москва
Сейчас прочла, что готовятся к печати русские классики, и очень недорогие, советского издательства. Теперь вообще можно купить книги недорого. Мне так хочется купить некоторые. Например, сочинения Толстого, Достоевского, Никитина, Гаршина, Тургенева, некоторые книги по политическим и экономическим вопросам, как то: 'Капитал' Карла Маркса - моя давнишняя мечта и желание, Каутского, Энгельса и других.
Какая прелесть иметь свои книги! Я всегда могу исполнить свое желание. Мне, например, хочется почитать Никитина или Достоевского, я беру с полки книгу и читаю. А какое благотворное действие оказывает иногда чтение Толстого, Достоевского, Гаршина, они успокаивают мятежную душу, дают мир и спокойствие.
Я могу подчеркнуть нравящиеся мне мысли и в любую минуту воспроизвести их в памяти, не надо будет делать выписки, как сейчас, что так много отнимает непроизводительного времени. Но делать это приходится, потому что чтение этих записок так ярко воспроизводит в памяти то, что когда-то произвело впечатление, а сейчас потускнело и заменилось другим.
Не пожалею на книги ста рублей, даже двухсот не жалко. Но не знаю, куда их придется положить. Что я буду в будущем и где? Это вопрос, покрытый пока мраком неизвестности. Хотя в крайнем случае могу их свезти домой.
14 декабря 1918 года, Москва
Сегодня была на ферме, там две наши курсистки (Катя Никитская и Маша Шорыгина) остались на зиму практикантками.
Настроение у них ужасно удрученное. Дело не клеится, все время неприятности с местным совдепом из-за всевозможных реквизиций. А главное, нет удовлетворения в работе, чувствуется какая-то бестолковость, бессмысленность. Жалеют, что остались здесь на зиму.
Это настроение усиливается общей картиной: скучная снежная равнина, занесенные дороги, дома... Нет уж той кипучей работы, горячего живительного солнышка, что было летом... Тоскливо, холодно, и будущее представляется такой непроглядной тьмой. Когда я попрощалась с ними и пожелала им не падать духом и ждать кипучего лета, у Маши навернулись слезы...
Не верится в это хорошее будущее... Кругом тьма... Неужели вместо интересной, всепоглощающей работы, которую я жду, скорее, ждала раньше, ждет неудовлетворенность... Так вот попадешь куда-нибудь в захолустье, затянет оно тебя: нет интересной работы, вдали ни одной светлой искорки, а кругом тьма, беспросветная мгла... По-моему, нам высшая школа должна давать не только знания, но, главное, побольше духовного баланса, с которым мы вступим в жизнь и который будет поддерживать нас и не давать падать духом...
Почему в последнее время у меня такое настроение? Я не вижу определенной цели, к которой должна стремиться. А ведь жизнь без цели - не жизнь, а какой-то абсурд...
Неужели только сейчас для меня приходит время настоящих исканий. Они и раньше были, но не так остры - я была слишком оптимистична, жизнерадостна. Все противоречия скоро затихали перед радостями жизни...
Пора исканий?! Когда мне уже 21 год, и я собираюсь самостоятельно выходить в жизнь! Где же была раньше эта пора? Почему было все ясно и понятно? Где же та тихая вера в будущее, в человека, в тот факел правды, который горел вдали? Или это только порывы... И вспоминается Никитин:
В нас душа горяча,
Наша воля крепка,
А печаль за других
Глубока, глубока.
А приходит пора
Добрый подвиг начать,
Так нам жаль с головы
Волосок потерять.
Тут раздумье и лень,
Тут нас робость берет.
А слова... на словах -
Соколиный полет!
Но я протестую, протестую всей силой души против этого.
Наш разумный порыв,
Нашу честную речь
Надо в кровь претворить,
Надо плотью одеть! (78)
23 декабря 1918 года, Москва
Крутит, бушует вьюга... ветер сбивает с ног, не дает идти, кругом сугробы снега, как в деревне. Трамваи приостановились: пути заметены, а очистить нет возможности. Но что же теперь творится в поле, на железных дорогах? И подумать страшно... В связи с разрешением свободного провоза ненормированных продуктов очень много народу хлынуло по всем направлениям... А тут случилась метель... Сколько теперь померзнет! И опять жертвы, видимо, конца нет этим жертвам...
А тут Настя уехала 19 декабря в Тулу. Не то она доехала до метели, не то застряла где-то в поле. Ведь у нее совершенно нет провизии! Что она и где? Хотя бы скорей присылала письмо. А то, может быть, и в живых ее уже нет... Скорей бы пришла весточка!..
24 декабря 1918 года, Москва
Сижу и учу с.-х. технологию. Завтра экзамен, надо приналечь, сосредоточиться и скорее кончить, а утром успеть просмотреть. Но дело не клеится... Прочитанное не усваивается, хотя чувствую, что все это, в общем, очень знакомо и не трудно... Но нет, не могу... Голод дает себя чувствовать все сильней. Сосет, неумолимо сосет, ощущаешь, как расходуются последние силы и соки. Иду к хозяйке и хочу занять у нее хлеба в счет пайка следующего дня, но у нее хлеба нет. Значит, рушатся последние надежды... В горле начинает что-то давить. Я не выдерживаю... и плачу. Плачу от досады, что надо учить, а тут это щемящее ощущение голода... С другой стороны, стыдно за себя, что плачу из-за таких пустяков. Неужели так ослабли нервы? Ведь я не помню, когда плакала, вероятно, с самого поступления на курсы. Дома часто навертывались слезы при крупных разговорах с папой. Я не проронила слезинки даже о смерти мамы... Да, мама померла... но я еще не осознала это вполне реально, это пока для меня только слова, совершенно неодушевленные.
Мама умерла 29 октября по старому стилю, или 11 ноября по новому стилю.
Восьмого ноября умер Володя от 'испанки', собственно от крупозного воспаления легких как осложнения этой болезни. Десятого его хоронили. В этот же день вечером у мамы начался буйный бред (она тоже была больна 'испанкой'). Сердце не вынесло... и 11-го в 11 часов вечера мамы не стало...
Когда прислали письмо о смерти Володи и болезни мамы, у меня мелькнула мысль, как бы не умерла и мама, слишком она истощена и слишком слабо у нее сердце... Мое предчувствие оправдалось... Когда я прочла весть о смерти мамы, то что-то екнуло, оборвалось... и замерло... Я умышленно не писала об этом, потому что чувствовала, как больно бередить рану, пока она хорошенько не зажила...
Я не представляю себе нашего дома без мамочки - это уже, вероятно, не наш дом. Мама ведь была связующим звеном, добрым ангелом нашей семьи. И ее теперь нет! Это до крайности странно... Странно, что я приду и меня не встретит всегда хлопочущая и обо всех заботящаяся дорогая мамочка. Она теперь спокойно лежит в могиле со своими детьми: Катей, Колей и Володей. Кончился для нее трудный жизненный путь. Ведь она всю свою жизнь отдала нам, детям, вне нас для нее ничего не существовало. Да еще вера! Она была в высшей степени религиозна, это была настоящая христианка... Спи, отдыхай, дорогая мама! Ты так много трудилась, страдала из-за нас. Ты, может быть, не всегда понимала нас, но всегда желала нам добра. Мир духу твоему!
Сейчас, когда я вспоминаю о смерти мамы, щемит сердце, но нет острого ощущения утраты, да его не было и вначале. Всегда ровная печаль... Что это? Черствость, невосприимчивость или самообладание? Самообладания здесь нет, потому что мне это не стоит никаких усилий. Невосприимчивость? Да, это, пожалуй, скорей. Я всегда отличалась спокойствием, ровным характером. А еще, вероятно, не большая привязанность вообще к дому и к родителям. Я ведь всегда рвалась из дому, как из затхлой атмосферы на свежий воздух, на простор, на волю... Главным образом, этим и объясняется малая чувствительность к горю... Посмотрю, как буду реагировать дома на это, когда все случившееся станет ближе и обрисуется в более ярких красках.
25 декабря 1918 года, Москва
Сейчас обсуждается на курсах вопрос об отмене государственных экзаменов в связи с декретом (79). Бесчисленные собрания, бесконечные споры и доводы.
В той форме, в которой существует наш государственный или выпускной, как мы его должны называть, экзамен, по-моему, очень желателен, и мы должны стоять за него.
Наш государственный - один экзамен, который представляет резюме всего пройденного в высшей школе. Желающие могут много читать, готовиться. Назревает много вопросов, которые хочется разъяснить.
Свободное копирование
