Среди ссыльных встретилась мне доктор Керенская, сестра бывшего главы временного правительства русской революции. «Как! – удивлялись вокруг. – Вы до сих пор носите эту фамилию? Это весьма неблагоразумно!» Керенская отвечала, что всю жизнь занималась только лечением больных и сможет быть полезной где угодно. В самом деле, благодаря ссыльным врачам численность медперсонала в области удвоилась.
Я убежден, что в конце 1934 года, когда был убит Киров, Политбюро приступало к проведению политики нормализации и умиротворения. Колхозные порядки были изменены с тем, чтобы дать земледельцам возможность заводить в колхозах даже личную собственность. В рамках Лиги Наций правительство стремилось придать СССР демократический облик и снискать за рубежом поддержку просвещенных буржуазных и мелкобуржуазных кругов. С выстрела Николаева началась эра паники и жестокости. Немедленным ответом стала казнь ста четырнадцати человек, затем расстрел Николаева и его друзей, еще четырнадцати молодых людей, затем арест и заключение в тюрьму всех представителей бывшей зиновьевско-каменевской тенденции, почти трех тысяч человек, по моим подсчетам, затем массовая высылка нескольких десятков тысяч ленинградцев, сотни арестов среди ранее сосланных и одновременно организация прямо в тюрьмах нового, тайного судопроизводства. В партийной верхушке обнаружились непонятные дела, о которых ничего не публиковали, например, дело Енукидзе. Старый кавказский большевик, товарищ молодости Сталина, тоже грузин, Авель Енукидзе, не раз упоминавшийся в моих воспоминаниях, был секретарем ЦИК с момента образования Советского Союза. На своих высоких постах он проявлял такт, либерализм и великодушие, насколько это вообще допускалось в те времена. Его порядочность, очевидно, стала помехой готовящемуся великому сведению политических счетов. Снятый с постов, переведенный на второстепенную работу, Енукидзе постепенно исчез из поля зрения (чтобы быть расстрелянным без «признаний», без суда в 1937 году).
По поводу покушения Николаева публиковалось множество фантастических версий, но подлинные документы, заявления террориста и следственные материалы опубликованы не были. Почти стопроцентно это был индивидуальный акт разочаровавшегося молодого коммуниста. В том, что левая (троцкистская) оппозиция, представленная в то время в Ленинграде, быть может, одной лишь Александрой Бронштейн, совершенно непричастна к покушению, я не мог сомневаться, зная состав оппозиционеров, их идеи и положение. Мы по-прежнему считали себя партией «советской реформы», реформы, исключающей обращение к насилию. Сторонников зиновьевской тенденции и правой оппозиции, людей осторожных и преданных до трагизма, я знал достаточно, чтобы не подозревать их даже на миг. Покушение было спонтанным, но оно поставило перед Политбюро грозный вопрос об ответственности за черные годы и о замене правящей группировки другими, состоящими из деятелей, постоянно преследуемых и поносимых, но более популярных в образованной среде, чем вожди государства. «Подумать только, – с ужасом говорил мне один ответственный чин, – одного из вождей партии беспрепятственно застрелил молодой человек, не принадлежащий ни к какой оппозиции!»
Свободное копирование
