Зима 1934-35 годов выдалась очень тяжелой, хотя голод к новому году несколько отступил благодаря отмене хлебных карточек и восстановлению курса рубля, приравненного к одному кило черного хлеба. Жена, страдая приступами помутнения рассудка, давно уехала на лечение в Ленинград. Мы остались вдвоем с сыном, и ГПУ вдруг лишило меня куска хлеба. Денежный перевод из Парижа «пропал», несомненно, перехваченный. Я потребовал от ГПУ работы, и секретный отдел, не скрывая иронии, предложил мне место ночного сторожа, присовокупив, впрочем, что вряд ли я смогу получить разрешение на ношение оружия, поскольку это противоречит правилам. Я понял: или поступило указание перекрыть мне кислород, или кампания протеста, развернутая во Франции вокруг моего дела, разозлила Москву, и меня решили сломить. Пробуйте сколько угодно! Состояние духа у нас было превосходным. Мы увлеченно следили за боями в Астурии в октябре 1934 года; в разговорах с товарищами на берегу Урала или в лесу я предрекал революцию в Испании – и не ошибся. Победа народных масс на Западе могла спасти нас, вызвав в СССР ветер перемен. Это совпадало со слухами о политической амнистии; гепеушники говорили нам, будто Троцкий ходатайствовал о возвращении, обещая заявить о подчинении ЦК. Позднее я узнал, что Лозовский таким же образом объявил моим товарищам в Париже о моей готовности изъявить покорность и окончании в этой связи «дела Виктора Сержа». Раковский сдался, но нас это не смущало. Мы говорили себе: «Стареет – попался на классический трюк: его ознакомили с конфиденциальными документами о надвигающейся войне...» Между тем ГПУ оставило без работы большинство товарищей.
Свободное копирование
