Внезапно, в следствии произошел крутой поворот, и я ясно почувствовал опасность. Вызванный средь бела дня, я попал к высокопоставленному лицу; в худом, седом, морщинистом человеке с маленькой головкой на птичьей шее и тонкими губами на равнодушном лице я узнал Рутковского, следователя по особо важным делам, связанным с оппозицией, близкого сотрудника начальника отдела Молчанова, члена Особого совещания. (Молчанова расстреляли после процесса Ягоды, в 1938 году.) Рутковский был высокомерен и зол.
«Вижу, что враг вы неисправимый. Вы губите себя. Вас ждут годы тюрьмы. Вы – глава троцкистского заговора. Мы знаем все. Я хочу спасти вас, вам же вопреки. Это последняя попытка».
Леденящее начало. Мне необходимо было выиграть время, и я прервал его: «Меня мучит жажда. Вы не могли бы распорядиться насчет воды?» Графина в кабинете не было. Рутковскому пришлось встать и позвать кого-то. Я собрался с мыслями, и весь эффект пропал. Он продолжил:
«Итак, я пытаюсь спасти вас. Многого не жду, потому что знаю вас. Сейчас я ознакомлю вас с полными признаниями вашей свояченицы и секретаря Аниты Русаковой. Вы только скажете, что это правда – и подпишите. Я больше ни о чем не стану спрашивать, дело будет закрыто. Это улучшит ваше положение, а я постараюсь добиться снисхождения к вам Совещания».
Значит, арестовали Аниту Русакову! Она писала под мою диктовку кое-какие переводы. Юная, аполитическая, влюбленная лишь в музыку девушка, невинная, как младенец...
«Слушаю вас», – сказал я.
Рутковский начал читать, и меня охватил ужас. Это был какой-то бред. Анита рассказала, будто я поручал ей доставку пакетов по совершенно незнакомым мне адресам, людям, о которых не имел ни малейшего понятия, в частности, некоему Соловьяну, проживавшему в «военном городке». Это нагромождение наветов вкупе с адресом «военного городка» вмиг открыли мне глаза. Значит, меня собрались расстрелять! Значит, Аниту пытали, чтобы заставить лгать. Значит, она погибла вместе со мной. Я взорвался:
– Довольно! Ни строчки больше. Вы читаете гнусную фальшивку, в каждой строчке – ложь. Что вы сделали с этим ребенком, чтобы она так лгала?!
Я был вне себя и чувствовал, что веду себя правильно, что церемониться больше не имеет смысла. Пусть лучше просто расстреляют!
Инквизитор напустил на себя сердитый вид, а может, и впрямь рассердился:
– Вы отдаете себе отчет, что оскорбляете меня? И что это тоже серьезно?
– Дайте мне успокоиться, и я вам отвечу... Из уважения к самому себе, из уважения к вам, из уважения к этому месту я отказываюсь слушать еще хотя бы строчку из этих лживых показаний и требую очной ставки с Анитой Русаковой.
– Вы губите себя.
На самом деле я разрушал всю их конструкцию. Я знал себя, знал Аниту. Минутное малодушие – ложь торжествует, и мы на грани расстрела. Я знал, что инквизиторов ГПУ контролирует ряд инстанций, в частности, Контрольная комиссия ЦК, и, чтобы мотивировать желаемые вердикты, они должны соблюдать некие правила. Я каждый день писал Рутковскому, требуя очной ставки с Анитой, чтобы разоблачить ее «навет». «Пусть она опишет места, куда, как утверждает, ходила!» Я чувствовал, что загнан в тупик. Было ясно, что я подловил своих инквизиторов на явно сфабрикованной фальшивке. Я обвинял ГПУ. Можно ли было после этого оставить меня в живых, выпустить на свободу, отправить в изолятор, где я мог бы встретить товарищей и поведать им обо всем, откуда я мог бы писать руководителям правительства? Рутковский должен был сломить меня, иначе под угрозой оказывалась, по меньшей мере, его карьера. (Уверен, что он не пережил своих начальников, Молчанова и Ягоду.) Я стал готовиться к худшему. В лучшем случае, думалось мне, меня отправят в Ярославский секретный изолятор, где осужденных годами содержат в одиночном режиме. В худшем – расстреляют. Единственным, что можно было бы этому противопоставить, казалась необходимость объясняться с заграницей, поскольку я был известен во Франции как писатель и общественный деятель. Ну что ж, выдумают очередную ложь! Дни и ночи я ожидал внезапного вызова на «допрос» и пути через тот самый ярко освещенный цементный коридор на первом этаже – в расстрельный подвал. Я думал о жизни и смерти. Я прикоснулся к тайне жизни человека, возникающей из коллективной жизни и угасающей, в то время как жизнь продолжается, возрождается, быть может, бесконечно. У меня было ощущение (и я его сохранил) почти невыразимого в философских терминах, но ясного и верного понимания всего этого. Во всяком случае, оно позволило мне обрести подлинное спокойствие. И память об этих днях останется со мной как память об умственном вдохновении и сильном душевном подъеме.
Свободное копирование
