Через несколько часов, поутру, я вошел в просторную комнату на первом этаже, похожую на лагерь потерпевших кораблекрушение. Здесь в неопределенном ожидании коротали дни и недели человек пятнадцать. У некоторых были тюфяки, прочие спали на цементе. Атмосфера была пропитана тревогой, смешанной с напускной бодростью. У окна стоял молодой красноармеец и безостановочно вслух разговаривал сам с собой, отчетливо слышалась одна фраза, которую он твердил упрямо, сопровождая отборным матом: «Что ж! Пусть меня расстреляют». Я подыскал себе место и спросил: «Граждане! Может ли кто из вас одолжить мне мешок, чемодан или что-нибудь под голову?» Одетый по-сибирски здоровенный детина с испещренным оспой лицом дал мне обернутый рушником портфель, и сам перебрался по соседству, представившись: «Н., профессор агрономии из Иркутска...» «Ах! – сказал я. – Не вашего ли товарища я только что встретил?» Это был второй великий злодей из жуткого дела о контрреволюционном саботаже, рассказ о котором я недавно выслушал. Профессор Н., так же бодро настроенный, как и его коллега, охотно сообщил мне дополнительные подробности... По его мнению, все должно вскоре измениться, и следователи окажутся в камере на месте вчерашних обвиняемых. В разговор вмешался еще один агроном, москвич, очень хорошо одетый, с невыносимой тоской в глазах. Арестованный накануне, он не мог сдержать волнения: ГПУ взяло все руководство наркомата земледелия, и его, «беспартийного специалиста», это впечатляло больше всего – коммунисты-начальники сейчас находились где-то в этой же тюрьме, среди них и замнаркома Вольф, и Конар, и Коварский! Ему казалось, что почва уходит из-под ног.
В тот же день лифт поднял меня на этажи внутренней тюрьмы. Краткий медосмотр, пятый по счету обыск (у меня и без того не оставалось ничего из мелочей, носимых обычно при себе, но этот последний обыск был столь тщательным, что обнаружил и карандашный грифель за подкладкой, и половинку бритвенного лезвия, предусмотрительно припрятанного за отворотом пиджака). Наконец-то я попал в первоклассную тюрьму, предназначенную, очевидно, для крупных фигур и обвиняемых по самым серьезным делам. Тайная, тихая, разбитая на клетки тюрьма, оборудованная в бывшем здании страховой компании. Каждый этаж представлял собой отдельный, изолированный от других отсек с особым входом и приемным окошком; лестничные площадки и коридоры снабжены электрической сигнализацией, извещающей об идущих в том или ином направлении, чтобы исключить возможность встречи заключенных. Коридор, как в тайных покоях, красный ковер приглушает малейший шум шагов; в голой камере паркет, сносная кровать, стол, стул – все чистое. Большое зарешеченное окно, снаружи прикрытое заслоном. На свежеокрашенных стенах ни надписей, ни царапин. Я очутился словно вне мира, лишь удивительная тишина вокруг. И все же издалека доносились звонки и лязг трамваев на всегда оживленной Мясницкой... Вежливые, прекрасно вышколенные, будто доведенные до автоматизма бойцы специальных частей двери закрывали бесшумно. Я попросил у старшего книг и бумаги. «С подобными просьбами обращайтесь к следователю, гражданин».
Свободное копирование
