Меня незамедлительно препроводили на Лубянку, огромное здание в купеческом стиле прошлого века на площади Дзержинского. По истечении часа я очутился в крохотной, ярко освещенной, вероятно, подвальной камере без окон в компании грузного рабочего с волевым подбородком, отрекомендовавшегося бывшим шофером ГПУ. Арестован он был за то, что присутствовал при чтении контрреволюционной листовки и не поспешил донести. Душный, два на два метра бокс, в котором мы находились, наводил на него тоску. В конце концов он сообщил мне, что именно здесь осужденные на смерть ожидают отправки на казнь... К трем часам утра в перегретой дыханием камере нас собралось с десяток... Некоторые сидели на двух кроватях с железными сетками, другие на прохладной плитке под ними, остальные жались к двери. У меня болели голова и сердце. Друг другу мы демонстрировали сугубую предупредительность, сдобренную юмором висельников. Вспоминаю, как развеселил всех один старый еврей, арестованный, по его словам, ровно год назад. Теперь ему вменяли в вину посредничество (небескорыстное) при перепродаже печатной машинки одной конторой другой. «Так нет же доказательств, – говорил он невинно, – да и вообще, все это неправда; только существует двойная бухгалтерия. И вы хотите, чтобы я это объяснял?» Наш маленький уголок ада разразился беззлобным смехом. Поступивший последним был самым симпатичным: шестидесятилетний сибирский интеллигент, крепкий, подтянутый, бодрый. Я завязал с ним разговор, и, узнав, что я оппозиционер, он, давясь хохотом, рассказал про дело, которое привело его из Иркутска в Москву, и в благополучном исходе которого он не сомневался. В далеком сибирском краю в связи с голодом и эпизоотией против агрономов, ветеринаров и инженеров возбудили дело о контрреволюционном саботаже. От них требовали противоречивших здравому смыслу признаний. Он лично упорствовал несколько месяцев в голоде, холоде и изоляции; потом уступил в обмен на обещание улучшить режим заключения и признал все, что от него хотели. После этого его перевели в теплую камеру, разрешили получение передач и свидания с женой, обещали, ввиду раскаяния, ходатайствовать о снисхождении перед Особым совещанием. «И ведь надо же! Мы признали столько всякой чуши, что в Москве этому не поверили, запросили дело и, поскольку дело-то выглядит сногсшибательно, вызвали нас, двоих главных обвиняемых вместе со следователем, чтобы разобраться уже здесь! Месяц ехали, и с нами следователь, почувствовал, что он в наших руках, испугался и всю дорогу всячески нас ублажал...»
Свободное копирование
