Прошло несколько месяцев, и возникло загадочное дело Блюмкина. Я знал и любил Якова Григорьевича Блюмкина с 1919 года. Высокий, костистый, с энергичным лицом, обрамленным густой черной бородой, решительными темными глазами Блюмкин занимал тогда соседний с Чичериным ледяной номер гостиницы «Метрополь». Выздоравливающий после болезни, он готовился отправиться на Восток для выполнения тайных заданий. Годом раньше, в то время как сотрудники Нарокминдела заверяли немцев, что он расстрелян, ЦК поручил ему руководить рискованными операциями на Украине. 6 июня 1918 года Блюмкин — девятнадцатилетний — по приказу партии левых эсеров убил в Москве посла Германии графа Мирбаха. Как уполномоченных ЧК, расследующих дело одного немецкого офицера, посол принял их с Андреевым в малой гостиной. «Я беседовал с ним, смотрел ему в глаза и говорил себе: я должен убить этого человека... В моем портфеле среди бумаг лежал браунинг. «Получите, — сказал я, — вот бумаги», — и выстрелил в упор. Раненый Мирбах побежал через большую гостиную, его секретарь рухнул за кресло. В большой гостиной Мирбах упал, и тогда я бросил гранату на мраморный пол…» Это был день восстания левых эсеров против большевиков и Брестского мира, повстанцы рассчитывали возобновить революционную войну на стороне союзников. Они проиграли. Еще Блюмкин говорил мне: «Мы знали, что охваченная распадом Германия не могла снова начать войну с Россией. Мы хотели нанести оскорбление. Мы надеялись на эффект, который эта акция произведет в самой Германии.… У нас шли переговоры с немецкими революционерами, которые просили помочь организовать покушение на кайзера. Покушение не состоялось, потому что мы настаивали, чтобы главным исполнителем был немец... Такого не нашли…» Немного позднее, на Украине, когда его товарищ Бонской убил маршала Эйхгорна, Блюмкин вступил в партию большевиков. Партия, где он состоял раньше, была вне закона. Прежние товарищи всадили в него несколько пуль и бросили гранату в его больничную палату; он выкинул ее обратно в окно. В 1920 —1921 годах его послали в Персию делать вместе с Кучек-ханом революцию в Гиляне, на побережье Каспия. И я снова обнаружил его в Москве, в форме академии Генштаба, еще более вальяжного и мужественного, с полным выбритым лицом и гордым профилем древнеизраильского воина. Он декламировал стихи Фирдоуси и писал в «Правду» статьи о Фоше. «Моя персидская история? Нас было там несколько сотен оборванных русских... Однажды мы получили от ЦК телеграмму: прекратите расходы, довольно революции в Иране... Если бы не это, мы вступили бы в Тегеран...» Вновь мы повстречались, когда он вернулся из Улан-Батора, где организовал армию Монгольской Народной Республики. Секретные службы Красной Армии посылали его с тайными миссиями в Индию и Египет. Он останавливался в маленькой квартире на Арбате, всю мебель которой составляли ковер, красивое седло, подарок какого-то монгольского князя, и кривые сабли, разбросанные среди бутылок хорошего вина... Блюмкин принадлежал к оппозиции, но ему не представлялся случай активно проявить себя. Трилиссеру, руководителю секретной службы ГПУ за границей, Ягоде и Менжинскому были хорошо известны его взгляды. Тем не менее они послали его в Константинополь для наблюдения за Троцким — и, быть может, для подготовки какой-нибудь акции против него. Согласился ли на это Блюмкин, чтобы, напротив, оберегать жизнь Троцкого? Во всяком случае, он виделся со Стариком в Константинополе и доставил нам послание от него, впрочем, безобидное. В Москве Блюмкин неожиданно почувствовал себя под наблюдением и понял, что погиб. Считалось, что его предала вошедшая к нему в доверие женщина из ГПУ по фамилии Розенцвейг. Ожидая ареста и прекрасно зная, что порядки в секретных службах не оставляют ему никакой надежды, он повидался с Радеком. Радек посоветовал ему немедленно пойти к председателю ЦКК Орджоникидзе, суровому, но щепетильному, единственному, кто мог бы спасти ему жизнь. Радек и устроил эту встречу — слишком поздно. Блюмкина арестовали на улице. Он никого не выдал. Мне известно, что, приговоренный к смерти тайной коллегией ОГПУ, он потребовал и добился отсрочки на 15 дней, чтобы написать воспоминания, и получилась хорошая книга... Когда за ним пришли, чтобы отвести в подвал и казнить, он спросил, сообщат ли газеты о его смерти; ему пообещали — естественно, слова на сдержали... О казни Блюмкина написали лишь в Германии. Позднее Лев Седов рассказал мне о секретаре Блюмкина, молодом французе буржуазного происхождения, восторженном коммунисте, расстрелянном в Одессе. Седов сохранил об этом молодом человеке трогательные воспоминания, но в его переутомленной памяти не осталось его имени!
Я будто снова вижу, как мы, несколько уцелевших, собираемся в садах Института Маркса-Энгельса вокруг одной очаровательной молодой соратницы и сопоставляем свидетельства о последних днях Блюмкина... Следует ли, задавались мы вопросом, теперь предать гласности письма Каменева и Зиновьева, где сообщалось, что в 1924 году генсек внушал им мысль разделаться с Троцким «флорентийским способом»? Не дискредитируем ли мы режим, опубликовав это за границей? Я придерживался мнения, что, во всяком случае, наших западных товарищей следует предупредить о том «флорентийском способе». Не знаю, было ли это сделано.
