В первый класс я пошел с 8 лет. Тогда был такой порядок. Я уже умел читать и писать. Учился я легко, и мне нравилось в школе. Занимался я на пятёрки и окончил 1 класс с похвальной грамотой.
Родители хотели, чтобы я учился играть на скрипке, и даже водили меня на концерт мальчика-вундеркинда Буси Гольдштейна. Хотели даже нас познакомить, но я сопротивлялся и хотел учиться играть на пианино. В первом классе на уроке рисования я что-то нарисовал. По-моему помидор. Все хвалили, и папа купил мне краски. Мы с ним даже рисовали маслом цветы для подушечек на чёрной блестящей ткани. С классом мы ездили в Днепропетровск в картинную галерею. Она произвела на меня огромное впечатление. Возможно, это была передвижная выставка, но перед глазами стоит, поразившая меня тогда, картина «Апофеоз войны» Верещагина.
Перед войной папа брал меня на учебные стрельбы. За городом был пустырь. Это место почему-то называлось Качугуры. Там был устроен тир и осоавиахимовцы (общество содействия авиации и химзащиты) должны были обучаться стрельбе из боевого оружия – винтовок образца 1891/30 года (винтовок Мосина).
Как только началась война, был приказ, обязывающий сдать все радиоприёмники. Не помню, был ли у нас приёмник, но почему-то помню, что когда мы с мамой пришли в клуб, я увидел какую-то темную комнату, в которой были свалены в кучу радиоприемники. Мама училась на срочных курсах медсестер.
23 июня 1941 года меня должны были отвезти в больницу, чтобы удалять гланды. Соблазняли, что после операции я смогу есть много мороженого. 22 июня мы собирались идти в цирк, но это утро стало переломным в нашей жизни.
Война разрушила все планы. Завод перешел на 12-ти часовой график работы. Папа и мама уходили рано утром на работу, а возвращались поздно вечером. Мама оставляла мне обед и ещё вкладывала в сумку противогаза бутерброды. При объявлении воздушной тревоги я хватал сумку с противогазом и бежал вместе со всеми в бомбоубежище – погреба расположенные за домами на противоположной стороне улицы. Все вещи из погребов были выброшены на улицу, а внутри сделали нары. Конечно, это убежище могло защитить только от осколков снарядов наших зенитных пушек, которые были установлены на полуторки (полуторатонный грузовик ГАЗ-ММ) и разъезжали по нашей улице. Зенитчицы, молодые девчата, постреливали из этих пушечек, но мы ни разу не видели сбитый самолет, а осколки от снарядов, еще тепленькие, подбирали. Однажды мы играли в цурки и вдруг на бреющем полете (нам, от страха, показалось, что он летел над нашими головами) пролетел немецкий самолет, а со стены дома на нас посыпались осколки штукатурки. На стене осталось несколько следов от пуль.
По ночам город погружался в темноту – светомаскировка. Окна были заклеены крест-накрест полосками бумаги, чтобы при взрыве от ударной волны не разлетались на мелкие осколки. Однажды поздно вечером мы возвращались из Днепропетровска в полной темноте и вот, когда трамвай проехал мост, вдруг в стороне мы увидели костер. Искры от костра поднимались вверх. Не знаю, то ли играла музыка, или по ассоциации, но мне кажется, я слышал в это время модный тогда романс: «Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету…». У меня перед глазами и сейчас виден этот догорающий костер на фоне черного Днепра.
Когда мы ложились спать, то одежду и противогаз укладывали рядом. Каждую ночь объявлялись воздушные тревоги. Однажды ночью, когда завыли сирены воздушной тревоги я спросонья надел брюки, а курточку не мог найти. Уже начали стрелять пушки, строчить пулеметы. Искать было некогда, папа меня потянул, и мы бросились бежать в бомбоубежище. Мне что-то мешало бежать, и я упал. Папа подхватил меня на руки и тут я увидел в небе пересекающиеся лучи прожекторов, опускающиеся медленно на парашютах осветительные ракеты, сброшенные немцами, и цепочки трассирующих пуль, летящих куда-то вверх. Когда мы спустились в бомбоубежище, папа посадил меня на нары. Помещение освещалось несколькими слабенькими синими лампами. Я стал ощупывать свои ноги и обнаружил, что вместо брюк, я вставил ноги в рукава своей курточки. Она и мешала мне бежать. Я рассмеялся. Маму, папу и всех окружающих мой смех напугал. Потом мама мне говорила, что они подумали, что со мной что-то случилось нехорошее: смех в такое время. Но я показал им на свою курточку, которую искал дома и не мог найти.
Война приближалась к Днепропетровску, всё чаще объявлялись воздушные тревоги. Я не помню, как это произошло, но, по-моему, в день моего рождения 05.08, мы с мамой, тётя Валя Шапиро (Валентина Дмитриевна) с сыновьями Лёдиком (Леонидом) и Юликом (Юлианом) и ещё несколько женщин с детьми оказались в теплушке на железнодорожных путях. Из вещей мама взяла подушки и простыни, а у меня было две книги: «Седовцы» Бадигина и «Повесть о рыжей девочке» (автора не помню), а также засушенная и прикрепленная к картонке маленькая рыба игла, которую папа поймал, когда в 1939 году мы отдыхали в Бердянске. Был у меня и альбом с марками. Поздно вечером к вагону пришел папа. Мы прощались. Папа забрал у меня одну книгу, альбом с марками и рыбку, сказав, что брать это с собой не надо. Ночью наш состав тронулся, мы ехали в полной темноте. Где-то слышались взрывы, пулеметные очереди, завывание сирен. Вагоны дергались, и не понятно было, куда мы едем. Выглядывать из вагона было невозможно. Двери были плотно закрыты, а два маленьких зарешеченных окошка были очень высоко. Наконец поезд остановился. Но выглядывать нам не разрешали. Когда рассвело, оказалось, что мы стоим на заводской ветке, откуда вечером отправлялись. До нас дошли известия, что станцию Узловая, через которую мы должны были ехать, ночью разбомбили немцы, и мы едва не попали под эту бомбёжку. Так продолжалось три ночи. Наконец мы услышали, что проехали станцию Ясиноватая и едем дальше. На станциях наши мамы по очереди бегали за кипятком, а кто-то старший раздавал хлеб. По ночам поезд шел в кромешной темноте – светомаскировка. И вот однажды увидели освещенный вокзал. Помню, что все в поезде ахнули, увидев ночью, освещенный город. Все уже привыкли к светомаскировке и заклеенным крест-накрест полосками бумаги стекла окон. Мы выехали на территорию, куда еще не долетали немецкие бомбардировщики. Поезд шел медленно, часто стояли на разъездах, пропуская воинские и санитарные эшелоны. Однажды ночью мне стало очень тоскливо, и я плакал. Хорошо помню это моё состояние. Мама и тётя Валя пытались меня успокоить, а я не мог остановиться. Слёзы лились помимо моей воле. Позднее оказалось, что в эту ночь, если не изменяет память 23.08, немцы заняли Днепропетровск.
