Однако страшными голодными муками и потрясениями от потери дорогих людей, у крестьянства вовсе не была сожжена их любовь к своему собственному хозяйству, не была вырвана надежда на возвращение к нему и первое место в их заботах заняла борьба за существование в условиях колхозного строя. Спасти свои жизни - вот что стало главным.
Лишь немногие успели найти это спасение в городах, остальные пытались его найти в самом колхозе, надеясь хоть в этом году что-то получить за свой труд. Главное - это нужно было создать хотя бы вынужденное стремление к работе. А там, рассчитывали большевики, ощутив какой-то реальный результат от своего труда, колхозник будет привыкать и, как говорится, "свыкнется - слюбится".
Подкупая часть колхозников, власть превращала их в свою опору, своим образцом, примером и следующим за этим вознаграждением долженствующую увлекать всех колхозников...
"Кто это у вас так задушевно пел, что услышав издали, я чуть не расплакался?" - спросил я.
"Все мы поем, - ответили колхозницы, - но главная наша певунья Ниночка." Они указали мне на молоденькую девушку, которая покраснела и, отворачивая стыдливое лицо, еще больше заработала руками. Ей было лет 18. Одета она была бедно, но чисто, как и большинство девушек. Она была очень худа, одни косточки.
Черноглазая, с вьющимися волосами Нина была несомненной красавицей, если бы не эта ее необыкновенная худоба. Колхозницы пошабашили и направлялись в село. Я пошел вместе с ними, стараясь заговорить с Ниной. Она сначала стыдилась, а потом осмелела. "Я окончила семилетку и так хотела учиться. Мне очень хотелось быть врачом. У нас было много детей и все умерли, и мама умерла, а мы остались с папой. Теперь уже пропала учеба. Папа еще не старый, но он нажил катар желудка, как и многие другие люди, что он один будет делать, если я уйду...
Но главное, что Бог спас меня. Вы очевидно неверующий, а вот я верую. Я казалось не раз была при смерти, а ни одного воскресенья не пропустила, все время ходила в церковь и пела в хоре. И не одна я такая. Почти все певчие были в таком же состоянии и пели. Пели и плакали одновременно. Мне очень хотелось, если суждено умереть, умереть в церкви. А ведь многие умирали, стоя в церкви. Теперь уж мы не умрем с папой. Спасибо хоть хлеб стали давать, да и свекловичную ботву едим, а вчера корова отелилась."
Так разговаривая, мы подошли к хате Нины. "Зайдите к нам, все равно же вам до поезда долго ждать". Я зашел. Отец Нины лежал на печке. Казалось, он был при смерти. Нина развязала платочек и достала полученную ею пайку хлеба, которой она в поле не тронула. Отрезав половину, она отдала отцу, другую же половину разделила пополам, предлагая кусок мне. Великие страдания не убили в этих людях гостеприимства и естественной потребности делать добро другим, даже своим очевидным врагам, даже за счет своего здоровья.
Вспомнив ту песню, что в поле пелась, я попросил ее продиктовать для записи. Нина глядела на меня и как бы в чем-то колебалась. "Хотите, - спросила она, - я вам покажу много песен?" И достала из-за иконы толстую тетрадь, больше ста страниц, исписанную ровным почерком Нины. Я стал просматривать страницу за страницей, где с потрясающей глубиной, а иногда с необыкновенно высоким художественным мастерством в стихах изливалось народное горе. С этих страничек слышался душераздирающий вопль многомиллионных узников с Соловков, Сибири, Соликамска, Колымы. Вопль раскулаченных, едущих в нетопленых товарных вагонах в ссылку, оставляя вдоль бесконечной дороги сотни тысяч трупов. Такой же слышался душераздирающий вопль умирающих от голода. Этот сборник был величайшей ценностью, подлинным зеркалом народных страданий. Каждая его строчка была написана не рукой профессионала-поэта, а кровью мученика, издающего этот вопль из своего растерзанного сердца. Конечно, среди этих мучеников было немало и настоящих поэтов. Это творчество народа-мученика распространяется тайно, переписываясь от руки. Много из записанного здесь и незаписанного тайком распевается в каторжных концлагерях заключенными, и имеющими свой ночлег в городских мусорных ящиках многочисленными беспризорными, и "счастливыми колхозниками", не успевшими умереть от голода. "Ниночка, милая, что хотите я вам дам за эту тетрадку, продайте ее мне." "Ой, что вы, разве это можно продавать? - удивилась Нина, - Я вам ее могу подарить, эту тетрадку, но если вы попадетесь, то вы погибнете и меня погубите." "Не бойтесь, если бы я и попался, то я никогда вас не выдам" - сказал я. "Так возьмите ее, пусть она вам напоминает про этот черный год..."
Я читал в глазах Нины желание сделать для меня нечто хорошее, но вместе с тем можно было видеть сомнение и недоверие.
(К большому сожалению, я не оценил тогда по достоинству содержание тетрадки, и вместо того, чтобы позаботиться о ее сохранении, оказавшись в опасном положении, я ее сжег.)
Придя на станцию, я увидел сгрузившихся киевлян, мобилизованных на прорывку свеклы. Их было человек 300. "Эти прорвут, - думал я, - ничего не останется". Так оно в действительности потом и получилось, ибо неопытные люди, к тому же работавшие так, лишь бы ковырять землю, вместе с землей выковыряли и свеклу...
В июне месяце Миша был мобилизован на работу в политотдел МТС и срочно уехал по месту назначения в Туркмению. Я же решил продолжить свой путь и уехать в северные области, не пораженные голодом
Свободное копирование
