Из въевшихся мне в сердце на всю жизнь страшных картин голода, передо мной часто вырисовывается детский сад, посещенный нами в последнюю поездку. Однажды у меня возникло непреодолимое желание посетить тот детсад. Миша весьма одобрительно отнесся к моему намерению и приготовил хороший пакет килограммов на пять, состоявший из булочек, галет, сахару и конфект. С командировкой Красного Креста я поехал поездом. Не стану рассказывать, какое столпотворение было в поездах. В битком набитом вагоне, где ехали в большинстве полуголые, грязные, голодные и умирающие здесь же люди, стояла невообразимая духота и смрад. Приехав в район, я пошел к детсаду. Увидев больницу, я вспомнил отравившуюся девушку-врача. Мне захотелось узнать о ее судьбе. На мой вопрос, что с ней, медсестра ответила, что она уже давно похоронена.
В детсадике картина немногим отличалась от виденного мною раньше. Правда, детки были немного бодрее и мертвых не было. Лозунг, благодаривший Сталина, продолжал висеть. Я боялся спросить, сколько выжило из тех мученичков, которые были здесь тот раз. Я стал раздавать им подарки. Схватывая обеими ручками булку, дитя со страшной поспешностью кусало ее и, не жевавши и давясь, глотало. Присев на корточки среди детей, я угощал их. Женщины выразили опасение, что я могу перекормить их. Я и сам боялся этого. Несчастные крошки окружили меня, одни обхватывали своими худенькими ручками за шею, другие прижимались, все они старались поближе ко мне придвинуться и хоть прикоснуться к руке. Их глазки жадно поглядывали на пакет. Я раздал им на закуску по кусочку сахара и конфетке и встал. Оставить все их "попечительнице" для выдачи им вечером, когда придут их матери за ними, было бессмыслицей. Я спросил, нет ли поблизости еще такого детского сада. Мне сказали, что такой сад есть в другом колхозе, куда будет не больше полкилометра. Оставив немного галет с просьбой раздать вечером при матерях, я пошел в другой детсад, где встретил точно таких же детей и там повторилось все в точности. Меня поражало чувство благодарности к человеку, делающему добро, так обильно изливавшееся из маленьких детских сердечек.
Поезда нужно было ждать до ночи и я решил пойти посмотреть поля. Вдали белели разбросанные группы женщин, работавших на прорывке свеклы и я направился к ним. Ровные чистые рядки свеклы слегка шевелились ветерком. Можно было поражаться, как умирающие с голоду люди могли поднять землю, засеять ее, прекрасно обработать свеклу и спасти ее от многочисленных вредителей. Еще издали я услышал звуки песни, доносившейся до меня от первой группы женщин. Это было так необычно и так ново после пронесшегося урагана смерти, что мое сердце бурно затрепетало. Приближаясь, я уже ясно слышал неизвестный мне мотив. Это была песня-рыдание. В ней изливалось такое страдание, такое горе человеское, что нужно быть железным, чтобы не уронить слезу. Подойдя к работавшим, я увидел у некоторых из них слезы в глазах. Пение прекратилось. Среди молодых девушек, работавших в группе, были уже и довольно бодрые, хотя все еще испитые. Мне было чрезвычайно отрадно смотреть на этих, как бы воскресших из мертвых тружениц, среди которых была лишь одна опухшая. Теперь в их глазах светилась надежда на будущее. Старые и молодые говорили: "Дал бы Бог силу выжить, о, как мы будем работать. По зернышку соберем урожай. Уж видно наша судьба связана с колхозом, о другом надо забыть". "А вы не знаете, - спрашивали они меня, - как будет в этом году, неужели снова заберут весь хлеб, как в прошлые годы? Тогда мы все перемрем. Ведь мы так тяжко трудились всю весну в надежде, что нам что-то выдадут. Поскольку власти же неинтересно, чтобы все вымерли, кто же будет работать тогда." Для обеспечения прорывки власть решила подкормить работающих колхозников. Всем работающим стали выдавать 400 грамм хлеба в день. Это называлось не продовольственная помощь, а "производственная помощь", выдаваемая ради обеспечения производства. Поэтому выдача ее производилась только на месте работы в поле и бригадиры обязаны были следить, чтобы этот хлеб съедался в поле и не уносился бы домой для детей или неработающих взрослых, продолжающих умирать.
"Я уже съела, - говорила одна колхозница, оттопырив карман и показывая нетронутый хлеб, - Птичка небесная кормит своих детей, а я же человек. Даст Бог, уже не умру." При прорывке они все вырванные свеклинки, которые были побольше, клали в передники и уносили домой, где варили. Разговоры женщин и их отношение к работе свидетельствовали, что поставленная цель была достигнута. До голода крестьянин считал свое нахождение в колхозе временным и мечтал о возвращении к единоличному хозяйству. Нужно было создать такие условия, чтобы человек похоронил свои мечты о частной собственности и отдался бы целиком той системе, в которую он против его воли был включен. Таким средством, по мнению "отца" и соратников, могущим притупить частнособственнические чувства и привычки, был голод. Отсюда нужно говорить не о причинах голода, а лишь о целях. Будучи уже лишены частной собственности, люди целиком зависели от государства, которому не стоило большого труда поставить народ в условия абсолютного голода. Для этого из колхозов был взят весь хлеб в 1932 году, в сильно обрезанных усадьбах запрещен сев. Законом от 7/8 /1932 закрывались все прочие источники обеспечения себя продовольствием, поскольку оно находилось в руках государства и никак не могло уйти из них. И наконец, объявив борьбу за большевизацию колхозов, власть могла любого колхозника, не желающего работать, подвести под наименование пробравшегося в колхоз "врага" и руками ГПУ учинить над ним расправу. Этот террор обеспечивал работу людей до упаду.
Свободное копирование
