Пришлось мне как-то возвращаться из Литвы на перекладных. От Игналины до Москвы я добирался целых 35 часов. В те годы, когда СССР оккупировал Прибалтику, отношение к нам там было не самое лучшее, поэтому билетов на Москву русским купить было практически невозможно. Не буду уточнять по каким причинам мне пришлось так срочно ретироваться – это тема другого рассказа. Сейчас хочется, чтобы читатель понял, в каком состоянии находился я в конце этого вояжа, не спав около полутора суток, переменив шесть видов транспорта и к тому же чертовски голодный. В те, годы дефицита, пообедать в вокзальной столовой или ресторане было очень сложно – то нет ничего, кроме водки, то есть, да несъедобно.
Я уже приближался к Москве – оставался предпоследний рывок – электричка Можайск-Москва до платформы Беговая, откуда уже троллейбусом можно было добраться до дома. Бессонная ночь не прошла даром и, когда я отъезжал на электричке от Вязьмы, то упал с сидения, причем упал так, что продолжать спать на полу, чем очень напугал тех, кто ехал рядом со мною, поскольку все решили, что мне стало плохо с сердцем. Но попробовав нащупать пульс у меня, лежащего, они, разбудили меня и я им ответил вяло: «Дайте поспать!» И только тогда заметил, что лежу на полу между двух сидений, в обнимку со своей дорожной сумкой, головою, вообще, на проходе. Пришлось перебраться к окну, прислонить к стене сумку и, таким образом, проспать около трех часов.
Молодые люди, как я заметил по своей молодости, если хотят спать, засыпают вообще в любой обстановке и в любой ситуации.
Поэтому когда я пересел на следующую электричку в Можайске, то был уже более-менее соображающим человеком. Хотя в голове был какой-то не то шум, не то дым, но шел я достаточно ровно и сидел уже не заваливаясь в сон.
Когда поезд тронулся, я, чтобы побыстрее скоротать время, вышел в тамбур покурить. А там уже стоял достаточно пожилой мужчина, невысокий, худощавый, с какими-то я бы сказал – яркими - глазами. Видно было, что он – еврей, а вот одежда его была какая-то непривычная, то ли необычная, то ли нестандартная. По ней я никак не мог понять какому сословию соответствует такой стиль одежды.
Он заинтересовал меня, поскольку его лицо разительно отличалось от тех, которые я только что видел в вагонах за весь свой долгий путь. По всему чувствовалось, что он не завсегдатай ранних рабочих электричек. Не помню какой я применил финт, чтобы заговорить с ним, то ли спичек попросил, то ли папиросу (потому что он курил именно папиросы – на это я всегда обращал внимание – тогда признаки авторитетных людей – папироса и мундштук), но разговор завязался и этот разговор захватил меня. Да так сильно, что все два часа мы проговорили в тамбуре, боясь сдвинуться с места, чтобы не порвать ту слабую нить общности, которая, вот так неожиданно, возникла между нами – совершенно случайными собеседниками.
Начал он откуда-то издали. Сначала рассказал про дачу где он любит жить летом, что она достаточно далеко от города, зато там тихо и мало народа. Что едет срочно домой с раннего утра, поскольку у него завтра важная встреча (надо поработать) и чтобы войти в ритм московской жизни, он едет утром, а не вечером. При этом добавив – размяться надо. Потом мы перешли на погоду, на то, на се… речь его была настолько жива, выразительна и обстоятельна, что мне было просто приятно ее слушать, про чтобы он не говорил. И за этим разговором, я стал догадываться, к каким может принадлежать такой человек – конечно – к людям искусства и не просто искусства, а высокого искусства. И я решил уточнить так ли это…
Но, видимо, мой собеседник уже понял чего я хочу и сказал – А ведь я ВХУТЕМАС закончил! Боже мой – ответил я – живая история – Дейнека, Нисский…
Да… – сказал задумчиво собеседник и начал мне рассказывать про тех, с кем учился и у кого учился, кого похоронил, а кто еще жив. Много-много дотоле мне неизвестного я услышал. Кое-что из того я уже позабыл, а что-то помню и до сих пор. Но главное – за два часа он смог передать мне дух целой эпохи, эпохи вдохновения и революционной романтики, когда люди еще верили, что Октябрь – это не просто переворот общественной жизни, не бунт и не грабеж, не восстание черни, а смена людского мировоззрения, сознания, и образа жизни. Причем с точки зрения человека искусства. Потому что рассказы простолюдинов об этом времени я слышал и читал, а иные взгляды мне были совершенно незнакомы.
Но вот и станция Кунцево, Собеседник вздрогнул – наверное в пылу своих рассказов он вернулся обратно, в годы своей молодости и потерял контроль за реальностью, чуть было не проехава свою станцию. Он торопливо попрощался, зашел в вагон из тамбура, взял огромный планшет на лямке, с которым часто ходят художники и архитекторы, пожелал мне удачи в жизни, вышел и растворился в толпе на платформе. Какой удивительный человек! – подумал я – ведь повезло же мне встретится с ним! И тут меня осенило – А с кем я разговаривал? Как его имя? Я же не спросил!
Свободное копирование
