Последний очевидец "Кровавого воскресенья" - 2

Слухи о готовящейся демонстрации заставили любопытствующих петербуржцев устремиться на улицу.
Из дома мы вышли в третьем часу и направились к Николаевскому вокзалу. По Лиговке по мере приближения к Невскому уже чернел толпившийся повсюду народ. На Знаменской площади толпа покрывала уже всю площадь. Это не была стоящая толпа. Все это были прохожие. На углу у Знамения стоял взвод пехоты, на другом углу взвод казаков. Ружья были составлены в козлы, лошади покрыты попонами, солдаты – у костров. Простившись с товарищем, я пошел по Невскому. Густая толпа народа, двигавшегося в оба направления, покрывала оба тротуара по Невскому. Масса извощиков неслась в обе стороны. Общественные (сани?) были переполнены публикой (неразборчиво) не было. На больших перекрестках по углам стояли кучки любопытных, — всматривавшихся в сторону Адмиралтейства и, как бы, чего-то ожидавших. Начиная от Публичной библиотеки ездили разъезды драгун. Один взвод ехал от часовни к Публичной библиотеке. Другой взвод в то же время по другой стороне в обратном направлении. От часовни до Полицейского моста разъезжали непрерывно таким же образом два других взвода. Эти разъезды действовали возбуждающим образом. Круто поворачивая в конце своего участка, они заставляли бросаться в сторону извощиков и пешеходов. Толпа, смешанная из мастеровых, интеллигентов и обыкновенной нарядной публики, провожала разъезды и злобными и ироническими возгласами: «Герои, победители, подлецы и т.п.». У Полицейского моста стоял взвод конницы и хотя не загораживал дороги, но извощиков далее не пропускал. Пешеходы большей частью добровольно останавливались перед мостом и поворачивали назад, так как за мостом тротуары были почти пусты.
Поднявшись на Полицейский мост я увидел странную картину. Улица была пуста, только по тротуару проходили одинокие прохожие. За выступами домов, под воротами и в подъездах прижались небольшие группы преимущественно учащейся молодежи. Из за угла Морской выбежало два или три офицера, которые, размахивая обнаженными шашками, бросились на небольшую кучку людей, стоявших на углу, за ними выбегали солдаты, которые строились в ряд по диагонали перекрестка. Стоявшие на углу – по-видимому подмастерья и мальчишки – разбежались, и небольшая их группа – человек пять – появилась на противоположном углу. «У-лю-лю», — раздалось среди них. Офицер бросился туда и, устремившись по тротуару за каким-то мальчишкой взмахнул над ним шашкой. Тот увернулся от удара, отбежал и кричал что-то офицеру. «Тебя первого, тебя первого», — закричал офицер и, подбежав к солдатам, скомандовал: «Заряжай». Я в то время как раз дошел до Морской. Солдаты защелкали затворами и, как мне показалось, по нескольку раз. «А это они распугивают таким образом публику», — подумал я. Но одно мгновение зрелище этого офицера, гонящегося с шашкой за дразнящими его мальчишками, вызвало во мне страстное желание броситься на него и дать ему пощечину, но я сдержал себя и пошел дальше по Невскому к Дворцовой площади. Только тут я смутно почувствовал, что там уже совершилось что-то важное. В Александровском саду бродили разнообразные группы. На площади рядом стояли войска. Прямо против Александровского сада стояли столпившись кавалергарды или кирасиры, влево вдоль дворца – пехота, длинными уходящими вдаль рядами. Вокруг Александровской колонны и дальше за нею — перемешавшись пешие и конные, не особенно много, составив ружья в козлы и греясь у костров. Они стояли как бы отдыхая.

Я пошел направо по тротуару вдоль решетки сада. На углу, на повороте к Дворцовому мосту, стояли два конных жандарма и на тротуаре был набросан свежий снег. Какие-то два человека проходили по этому снегу, вглядываясь в него и ступая как-то странно, осторожно, точно по тонкому льду. Я пошел к ним. Это была огромная лужа крови, засыпанная снегом. Молча проходили через нее люди. Чувство стыда и ответственности за эту кровь, я думаю, мешали сказать слово, посмотреть друг на друга. Жандармы, поставленные, чтобы разгонять народ, не осмеливались нарушить минуту сосредоточения, которую испытывал каждый на этом месте смерти. Дальше, поодаль, пройдя мимо еще нескольких таких мест, залитого кровью снега, окровавленной в нескольких местах решетки сада, люди останавливались и делились впечатлениями. Было около 4-х час. Свидетели происшедшего рассказывают как было. Какая-то женщина-чухонка уже заканчивала свой рассказ, когда я подошел. Она говорила, что какая-то дама после залпов бросилась с другими с площади перелезать через решетку в сад, но запуталась в ротонде и упала на острые копья решетки. Прорвала ротонду и платье и сильно поранилась. И другие многие поранились, перелезая через решетку, думая спастись в саду. Она была совершенно и подавлена и поражена тем, что увидела. Собеседник и она помолчали. «Ну и чтож, пусть теперь стреляют, я не уйду, пусть теперь убьют», — вдруг сказала она. И действительно, какое-то чувство безразличия к жизни и смерти и жажда разделить общую участь охватывали тут: это не злоба и не раздражение, а ровное тупое сознание безвозвратности, непоправивимости происшедшего. «А много здесь полегло народу?»,- спросил я женщину. «Да человек 50, не знаю наверное»,- сказала она. Мне хотелось проникнуть в сад, где было больше толпившегося народа, я пошел вперед и приблизился к проходящей группе, где пожилой господин рассказывал, как кавалерия раздавила студента. Вход в сад со стороны Адмиралтейства был заперт и мне пришлось пройти дальше к Дворцовому мосту. Я догнал господина, рассказывавшего про студента и спросил, видел ли он как стреляли. «Да и теперь стреляют. Сейчас вот давали залпы на углу Морской и Невского», — сказал он. «Как?»- воскликнул я, — да ведь там пустые улицы. «Ну, на Морской им нельзя было не стрелять»,- сказал господин.- «Там стали убивать офицеров. Я сам сейчас видел как несколько человек бросились с тротуаров на проезжавшего на извощике генерала, сбили с него шапку и стали бить его по голове, по лицу, по спине, пока не подошли солдаты». «Так значит, — подумал я,- они и там не только щелкали замками, а и вправду стреляли». Я пошел назад, чтобы войти в сад, а также с надеждой найти этого офицера, который стрелял в улюлькавших мальчишек и в одиноких прохожих. Мне хотелось посмотреть прямо в лицо этого ужасного и непонятного мне человека, которому случаем дано было право жизни и смерти чуждых ему совершенно, идущих по улице людей, и который пользовался этим правом как безумный, не сознавая, что он делает. Стоявший между Адмиралтейством и розовою решеткой Зимнего дворца пикет кавалергардов не пустил меня обратно на Дворцовую площадь. Но я обошел Адмиралтейство, вышел в Александровский сад с другой стороны и прошел снова к решетке против Дворцовой площади.

В одной группе рассказывал мне 16 лет. мальчик из лавки. «Вы были тут»,- спрашиваю его. «Да вот также как с вами, разговаривал тут с одним человеком, а с площади вдруг как шарахнут, так народ валом и повалился около решетки. (Внутри сада). Ну мы побежали все прочь. «А кто же стал прибирать раненых?», — спрашиваю. «А народ уже вернулся немного погодя, стали выносить, а там на Гороховой, да с Морской стали заворачивать извощиков и привозить сюда за ренеными». «Тут как упал народ, — вмешивается еще один в разговор, — доктор военный сбросил шинель, подбежал, стал разбирать раненых , а тут полковник тоже походит. Доктор-то и говорит ему: «Г-н полковник прикажите лазаретной повозке подъехать». «Для мерзавцев у меня нет повозки», — ответил полковник. «Ну, так вы сами – мерзавец», — говорит доктор, и стал с народом разбирать раненых. «Этого оставьте, — говорит, — этого оставьте, а вот этого берите». «Да»,- вставляет свое слово еще один, — «Теперь у господ докторов уважение-то к военным стало не очень большое, как они одного тайком избили». Мне хотелось скорее пойти на Невский, где только-что стреляли, и поэтому я не стал больше разговаривать, расчитывая и потом узнать лично от очевидцев что произошло тут на Дворцовой площади.
Ворота у сада против Невского были закрыты, но на Гороховую открыты. Я вышел из сада, прошел налево вдоль решетки и пошел по Невскому. Конный пикет загородил совершенно дорогу. Жандармы на лошадях стояли плотным рядом от стены дома до противоположной стены.Человек шесть прохожих стояли тут. Господин говорит даме: «Пойдем-те же». «Да я боюсь»,- говорила дама, — «Тут же лошадь стоит совсем близко, обойдем-те лучше по Кирпичному». Узкий проход между лошадью и домом занимал городовой. Потеснив немного городового рукой, что заставило отодвинуться и лошадь, я прошел дальше по Невскому. Из улицы Гоголя и из Морской на Невский заворачивал поток извозщиков и много прохожих. Солдаты, которые тогда стояли на углу Морской, теперь стояли на Полицейском мосту. Это были Семеновского полка, как я заметил еще раньше. Пехотинцы занимали половину моста и стояли на самом горбе. Дальше их тоже на половину моста стояли смешавшиеся конные, а за ними чернел Невский, масса экипажей и публики. Извощики в два и в три ряда объезжали зигзагом сначала справа пеших, потом слева конных. Когда я подходил к мосту, протрубила труба. Тот же офицер, что и раньше, стоял шагах в пяти впереди солдат. Я подошел к нему и посмотрел ему в лицо, затем повернулся и пошел с моста к Невскому. На углу на тротуаре толпилось много публики. Впереди стояла кучка народу, человек 30 большей частью мастеровых, из которой улюлькали солдатам и что-то кричали. Не успел я дойти до тротуара, как снова затрубила труба, офицер сорвался с места и закричал: «Да расходитесь же, сейчас будет залп». Несколько полицейских бросились задержать проезжавших через мост извощиков. Я свернул на Мойку влево, не пройдя шагов двадцать и видя, что залпа нет, подумал, что ведь не станут же они стрелять, когда здесь масса публики и повернул назад к Невскому. В это время офицер на мосту закричал: «Вот они где», — показывая в нашу сторону. Солдаты сделали полоборота на мойку. Бывшие на набережной люди, частью легли на мостовую, часть бросились укрыться за выступами домов. Бросился со всеми и я. В это время раздался залп. Я подбежал к ближайшим воротам, но ворота были заперты, а за выступом стояло же несколько человек, да и Мойка идет здесь полукругом, так что укрыться все равно нигде было нельзя. Тогда я пошел, удаляясь от Невского, но едва сделал пять шагов, как последовал второй залп. Я заметил, что все, и я в том числе, после залпа прижимались к домам, а некоторые потом бежали несколько шагов. Видя невозможность уйти или скрыться куда-нибудь, я остановился у ворот третьего дома от Невского. Гимназист, легший на дорогу после второго залпа вскочил и побежал во весь дух. «Степанов», — закричал пристав с той стороны Мойки, — «У тебя там свои люди?». «Точно так», — отвечал городовой из-под ворот, где видно было через решетку человек 10 городовых и человек 15 дворников. «Запри ворота», — скомандовал пристав. Ко мне подошел какой-то путеец лет под 45, один гражданский инженер, очень изящно одетая молодая дама и господин в шубе. Нас всех занимал вопрос, стреляли это пулями или холостыми. Последовал третий залп, но уже в другую сторону. Все заметили, что после первого залпа посыпались сверху льдинки и комочки снега. Я думаю, что стреляли в крышу дома, большинство говорило, что стреляют холостыми. Убитых или раненых было не видно. Один старичок благообразного вида уверял, что по звуку слышно, «что холостые», вылезший из лавочки лавочник добавил: «Не будут же они в публику пулями стрелять».

Бежавший гимназист догнал кучку своих товарищей и по-видимому довольный или тем, что уцелел, или тем, что попал под залп, рассказывал, что рядом с ним упал после залпа человек. «Что же вы рассказываете чего не было, ведь никто же не ранен и стреляли они, кажется, холостыми», — сказал я. «Как холостыми, когда пули так и чиркали об мостовую», — запротестовал гимназист. Я не стал спорить, обошел по Мойке на Конюшенную и уехал на извощике домой. На другой день я узнал, что пули пробили вывеску магазина Фейка и окно, у которого я был во время первого залпа, на высоте 1. ? аршина от поверхности тротуара.
Таким образом, возможно, что гимназист действительно говорил правду о чиркавших по земле и даже, может быть, что среди людей, легших на мостовую были и раненые.
Теперь мне припоминается, что однажды я уже переживал это настроение вместе с толпой. Это было у ворот Ваганьковского кладбища, куда свозили погибших на Ходынском поле во время коронации. Безмолвная, проникнутая тупой болью и смирением, сознающая невозможность уже что-либо изменить, стояла тогда толпа у ворот безропотно исполняя немногие распоряжения полиции, то пускавшей на кладбище, то не пускавшей туда, то принимавшейся разгонять собравшихся у ворот людей. Толпа отходила, потом приближалась снова и не могла оторваться от лежавших на кладбище тысяч обезображенных трупов своих людей, с этой же толпою раньше живших одинаковой жизнью. 9 января 1905 г.PS     Разглядела и оцифровала текст Юлия Воробьева.