Отдел рукописей снаружи и изнутри - 11

Потом я увидела ее уже в Толстовском кабинете, куда меня ввел Петр Андреевич. В Свердловске мы встречались лишь несколько раз, но сразу узнали друг друга, и Леля радостно меня приветствовала: нашего полку, молодых, прибыло!

Не помню, чем она занималась в отделе в первые годы, - вероятно, участвовала в составлении описей собраний рукописных книг, но потом ее специальностью стали древние акты. Случилось так, что в 1947 или 1948 году нам удалось приобрести семейный архив Пазухиных ХVII века, "в составе которого сохранилась частная переписка - редчайший случай для того времени. Описывала его Леля. В первом же послевоенном вы­пуске «Записок Отдела рукописей» в 1950 году (№ 11) она уже опубли­ковала кое-что из бумаг Пазухиных, а в 12-м выпуске напечатала обзор всего архива. Он лег в основу кандидатской диссертации и навсегда определил сферу ее работы.

В ней были намешаны самые разнообразные черты характера и личности. Человек довольно ограниченный, она со своими умозаклю­чениями часто попадала впросак, особенно с возрастом, — над этим ча­стенько посмеивалось более молодое поколение сотрудников. Сложная ее молодость не дала ей стать таким эрудитом, какими был так богат в то время наш отдел. Поэтому высокая ее квалификация признавалась только в ее специальной области.

Но душевные качества делали Лелю одним из самых ценных людей в небольшом нашем коллективе: она была бесконечно добра и открыта ко всем, всегда весела, забавна и оптимистична, как бы ни складывались ее реальные жизненные обстоятельства. Влюбчивая по натуре, она пыл­ко привязывалась к друзьям и становилась почти членом их семьи. Так было одно время с нами, потом с другой нашей сотрудницей, Миленой Шарковой, так же тесно она дружила с Галиной Ивановной Довгалло. И помимо этого ее вообще все любили. Когда она, уже за семьдесят, перенесла инсульт (от инсульта умерла на наших глазах ее сестра Лари­са, совсем еще молодой), то уход за ней, одиноко жившей к этому вре­мени в отдельной квартире на окраине, в Бирюлеве, взяли на себя все мы, ее бывшие сослуживцы, по очереди приезжавшие туда. Инсульт этот грянул вскоре после празднования ее семидесятилетия в 1981 году— а празднество происходило уже в ее новой квартире, очень дружное и ве­селое. Я, помнится, написала и оформила рисунками сатирическую био­графию, очень понравившуюся Леле, изобразив ее в виде нашей отече­ственной Маты Хари. Юбилей этот запомнился не только как роковая дата, после которой она стала старушкой (у нее была парализована одна рука, а ногу она с трудом волочила), — но и как последнее ее появление в качестве олицетворения неувядающей женственности. Она отлично вы­глядела в тот вечер в новом красивом туалете — эдакая Мерилин Монро.

Отчего же она все-таки была так одинока к старости, отчего дол­гие годы ей приходилось отдавать весь жар своей пылкой натуры чужим семьям, чужим детям, а потом внукам? Я писала уже, что во время войны и после нее она была женой Г.А. Новицкого. Когда я стала у них бывать, мне казалось, что все у них ладится, хотя годом раньше Леля перенесла неудачные роды и потеряла ребенка. Это, видимо, произвело на нее та­кое тяжелое впечатление, что она никак не решалась на новую попытку, хотя муж очень этого желал. Мне думалось, впрочем, что между ними нет все-таки той близости, какая, по моему мнению, должна быть не­пременным условием брака. Георгий Андреевич относился к жене как к несмышленому ребенку и был глубоко равнодушен к ее профессио­нальному росту. Он как будто в чем-то ограждал себя от нее. Помню, как удивил меня его письменный стол, на котором горой возвышались по­крытые пылью книги и бумаги, лежавшие и вокруг на табуретках. Когда же я спросила, почему бы не стереть пыль, Леля ответила, что муж, уве­ренный, что она ничего не понимает и все перепутает, не позволяет ей и близко подходить к его столу.

Но она как-то не тяготилась этим, была весела, охотно принимала у себя взрослую дочь Георгия Андреевича от первого брака — уже замуж­нюю, со своими семейными неурядицами. Опасалась она только повто­рения ее первой истории с Ошаниным — не вернется ли Новицкий к прежней семье. Но он и не думал делать ничего подобного. Вместо этого он вскоре отколол совершенно уж неожиданный номер: взял да и же­нился еще раз. На своей студентке, старше которой был лет на тридцать! Союз оказался счастливым, родились сын и дочь. Дочь была та самая из­вестная в свое время пианистка Катя Новицкая, лауреат разных между­народных премий, которая первой, как мне кажется, из наших артистов не вернулась с зарубежных гастролей и попросила политического убе­жища в Англии.

Случались у Лели, конечно, разные увлечения, но ни одно из них не вело к браку. Однажды дело все-таки кончилось беременностью. Я все-таки решаюсь здесь рассказать об этой вполне деликатной ситуации, как о характерном эпизоде эпохи. Аборты, как известно, были тогда запре­щены. Не имелось и оснований получить разрешение на аборт «по ме­дицинским показаниям». Ни у нее и ни у кого из нас, близких друзей, не было медицинских связей, обеспечивавших получение такой справки. Значит, оставалось либо сохранить ребенка, либо пойти на подпольный аборт — дело дорогое и опасное для жизни. Ей было тогда около сорока лет, и это был последний шанс завести ребенка, обрести собственную, пусть неполную семью.

Не могу забыть, как в течение двух вечеров после работы (теперь уже не в Староконюшенном, а на Малой Никитской, куда она переехала вскоре после развода с Новицким - ей тяжело было оставаться в их прежней квартире) я разве что в ногах у нее не валялась, уговаривая оставить ребенка. Да, это угрожало отодвинуть завершение диссерта­ции (что, напомню, резко меняло материальное благополучие: кандидат наук сразу поднимался на другой уровень зарплаты); да, растя ребенка, она могла рассчитывать только на себя. Но, с моей точки зрения, совсем лишить себя счастья материнства значило обескровить свою жизнь, об­речь себя на одиночество. Ничего не помогло. Трудно даже рассказать о криминально-детективных подробностях организованного нами вдво­ем подпольного аборта в коммунальной квартире, полной злобных ста­рух, которые рады были бы донести о нем. Леля предпочла продолжать свою сравнительно благополучную жизнь. И только через много лет, в старости и болезни, она призналась, как сожалеет, что мне не удалось тогда переломить ее волю.

У меня в комнате стоит старинное вольтеровское кресло. Не так давно его обили заново, и оно стало еще больше напоминать то, каким было, когда стояло в комнате у Ошаниной (так мы все ее давно назы­вали). Кресло принадлежало ее бабушке и досталось мне, когда после смерти Лели забрали из ее квартиры ее вещи. Г.И. Довгалло, руково­дившая этим, сочла, что его надо отдать мне, так как я всегда им вос­хищалась.