Февральскую революцию мои родители и дядя, разумеется, приветствовали с энтузиазмом. Папа участвовал во всех новых общественных организациях, левея на ходу — от Бунда к меньшевикам, а к концу Гражданской войны не просто принял советскую власть, а и вступил потом (уже в Одессе) в партию большевиков. Подобная репутация не раз ставила его жизнь под угрозу в водовороте властей, сменявшихся в городе в течение двух лет. Но он как-то уцелел. И понятно, что едва наступил мир, он стремился уехать из Черкасс и обосноваться в большом городе, где, как ему казалось, жизнь в новом своем облике уже устоялась. Так мы оказались в Одессе.
Ехали мы туда долго, в товарном поезде. Для меня это была целая эпоха, почти физическое ощущение которой живет во мне до сих пор. Яркое весеннее солнце, какое бывает в апреле на юге, заливает зеленую степь, по которой медленно ползет наш поезд. Дверь теплушки открыта, и я сижу около нее на перевернутом ящике, слишком высоком для меня, так что ноги не достают до пола. На коленях у меня толстая книга — переплетенный комплект журнала «Светлячок» за 1916 год. Я то читаю ее (я начала читать так рано, что не помню, как и когда этому научилась), то поглядываю на бегущие мимо пейзажи. Я слышу, как в глубине вагона мой старший брат Даня раздраженно добивается от мамы ответа, скоро ли мы приедем. Мне четыре года, и все нравится: и поезд, и степь, и книжка — и я не понимаю, почему ему не терпится доехать. Жаль мне только нашей большой собаки Османа, ньюфаундленда, которого оставили в Черкассах. Мне потом рассказывали - сама я, конечно, не помню - что я начала ходить, держась за его хвост. Но ясно помню, как хорошо было читать, лежа рядом с ним на ковре и прижавшись к его теплому, мохнатому боку.
Начало жизни на новом месте запомнилось плохо. Помню, что мы недолго жили у доктора Гольдербайтера, уехавшего из Черкасс еще раньше, но вскоре приобрели постоянное жилье и социальный статус. Вслед за нами приехал и дядя Леонид с семьей. Но первое время в Одессе было очень тяжелым. Бои шли на юге, в непосредственной близости к городу, и уверенности в завтрашнем дне не было. В городе голодали. Я хорошо помню время, когда мама могла дать мне на завтрак только чай и кусок хлеба, слегка посыпанный сахарным песком. Работал один отец, и его «партмаксимум», — установленная тогда для членов партии мизернаязарплата (о, иллюзии зари коммунизма!) не могла обеспечить семью. Только в начале 1921 года маме удалось устроиться фельдшерицей в «Дом отдыха для малолетних рабочих», который новая власть устроила в одном из реквизированных особняков (какого-то грека-миллионера). Нам дали там комнату. Папа начал работать как юрист, судя по его мемуарам — сначала в РКИ (Рабоче-крестьянской инспекции), потом в одесских подразделениях Наркоминдела и Наркомвнешторга. Пайки и питание мамы в «Доме отдыха» обеспечили сравнительно благополучный быт.
В Одессе мы прожили два года. Мне они вспоминаются, несмотря на все трудности, как веселые — вряд ли они были такими для взрослых. Во-первых, мне нравилось жить в этом доме, где не успели еще исчезнуть остатки былой роскоши. Хорошо помню большую залу с хрустальными люстрами, на сквозняках звеневшими подвесками, с уставленными по стенам белыми стульями с изысканно изогнутыми ножками и голубыми шелковыми сиденьями. Мама объясняла мне, что это называется «стиль рококо». Но главное — в доме осталась библиотека прежних хозяев. По-видимому, она была довольно беспризорной — во всяком случае, я без спроса таскала оттуда книги. Детских среди них не было, и я читала что попало. Сейчас меня поражает, что ни родителям, ни старшему брату, уже подростку, не приходило в голову последить за чтением ребенка. Я сама определяла свой выбор и скоро обнаружила, что мне больше всего нравится читать пьесы. Видимо, диалоги казались более доступными пяти—шестилетнему ребенку, чем длинные и непонятные описания и рассуждения. В результате я тогда прочла от корки до корки разрозненные тома двух авторов в довольно парадоксальном сочетании: Шекспира и Леонида Андреева. Бог знает, что я понимала в них, но, очевидно, что-то понимала, потому что сюжет пьесы Андреева «Анфиса», которую никогда потом не перечитывала, помню до сих пор.
Не удивительно, что приобщение к художественной литературе преимущественно через драматургию внушило мне уверенность, что писать пьесы — очень легкое дело. И я немедленно сочинила пьесу. Она была на нескольких листочках, которые очень долго хранились у нас — может быть, и сейчас еще лежат на антресолях нашей прежней квартиры на Ленинском проспекте. Знаю, что когда-то мы с мужем вместе их читали, и только поэтому я кое-что о них помню. Это была ужасная драма, в которой герой из ревности убивал свою жену (впечатление от чтения «Отелло»?), а разыгрывались события в течение одного семейного ужина. Героя звали Иван, героиню — Изабелла, а диалог протекал примерно так:
«Иван. Дай селедку!
Изабелла (протягивая селедку). На! (Дает селедку)».
Тщательно соблюдались все правила драматургии: пьеса делилась на «явления», авторские ремарки заключались в скобки, фигурировала при этом знаменитая ремарка «в сторону». Первым опусом, однако, дело и ограничилось.
Свободное копирование
