23
Снова сидел дома, но уже писал несколько; из «Скорпиона» никакого письма. Приехала тетя; она там что-то сделала сама. Поехали в университет, сначала без рекомендованных билетов не пускали, но потом по совету Сережи стали у входа продавать билеты кому угодно, и за свои 25 к. публика еще более считала вправе себя вести как угодно. Ни фонарь, ни простыни, ничего не было приготовлено Городецким, приехавшим после [меня] Билибина. Лектор заикался, на плохих картинах были церкви, вместо стиля которых объяснялись их биографии. Фразы, вроде: «Та же церковь в том же селе», «Первый оригинал», «Исчезла до неузнаваемости», были достаточно смешны. Билибина было очень жалко. В «Нов<ом> вр<емени>» Буренин ругает 1<-й> № «Руна», Потемкина, меня, Сологуба, Розанова и Иванова. Почему-то Ремизов и Кондратьев избегли. Последний передавал мне поклон и восторги от некоего Бера из Симб<ирской> губ<ернии>. Я давно слышал об этом господине, который, по словам, мог бы быть вульгарным прототипом Штрупа. Чуковский получил письмо от Брюсова, уже выздоровевшего, где он пишет, что не знает, как говорить о Городецком с такими блестящими обещаниями, имеющими быть, по его, Брюсова, глубокому убеждению, никогда не выполненными. Читал Ремизов «Илью», читал Кондратьев, Городецкий; я ушел, Бакст звал меня к Дягилеву, но я не поехал, а пошел домой. Потом узнал, что читал Потемкин, был скандал, совсем хороший. Выскакивал Чуковский на какого-то почтенного дяденьку с восточным изречением: «Если кто глуп, так это надолго!» Трепали и Ремизова. Вилькиной не было; вообще, знакомых было мало. Я очень рад за Потемкина и за вечера молодых, обращающихся в какие-то битвы русских с кабардинцами. Возвращался один, отлично, по пустынной набережной, Сергиевской и т. д. Перед чем-то я нахожусь? Гржебин об издании ничего не знает, вот прохвост!