21
Тает. Приехал Павлик, я при нем писал «Домик», потом он лег, а я, ходя, читал. Перед обедом он ушел. Пошли с Сережей гулять, зашли в кофейню за покупками. Вечер был прелестный, весенний, ясный. Первым<и> пришли Гофман и Наумов, через полчаса ушедший с обещанием прийти в субботу. Был Сапунов, Сомов, Нувель, Волошины, Ремизовы, Мосоловы, Леман, Потемкин, читавший перевод пьесы Ведекинда: «Todtentanz». Дама, угадывающая по почерку характер, нашла у меня характер женский, очень благожелательный ко всем и глубоко равнодушный, кокетничающий своею откровенностью, но оставляющий что-то в себе, ветреный, неглубокий, очень заботящийся, как к нему относятся. Волошин кончил реферат, кажется, очень блестящий; о «33 уродах» там не упоминается. Ремизов рассказывал, что Брюсов послал Розанову письмо, чтобы он взял статью, тот не ответил, на что Вал<ерий> Як<овлевич> написал ему вторично, что, в таком случае, «маска будет снята». Дай-то Бог; вообще, вокруг «Крыльев» заварилась какая-то каша. Людмила не приехала, там все больны после субботы, особенно Изабелла; концерт, кажется, откладывается. Потемкин плясал «матчиш» и «кэк уок». Сапунов, кажется, портрета не поспеет, а думает, что ко времени выставки в Петербурге (думает, осенью) выставить ряд портретов с меня, штук 6. Не знаю уж, как это устроится. Не верится что-то. Мне было не скучно, даже почти весело, хотя шея очень мешала. Сережа скучал. Луна была страшна, ужасна в окне, красная, ущербающая, без блеска.
