Вскоре вся наша группа собралась в училище. Начался последний семестр нашего обучения. В конце июня нам предстояла сессия, потом месяц судоремонтной практики и госэкзамены в августе.
Мы уже сдали курсовые работы по котлам, турбинам, паровым машинам, теперь предстояла курсовая работа по дизелям. Ещё раньше мы слышали, от предыдущих выпускников, что сдать курсовую по дизелям Жуховицкому сложнее, чем сдать экзамен. Он гоняет по теории по всему курсу и при малейшей запинке предлагает прийти в следующий раз. Некоторые совершали по пять - шесть заходов. Мне, в качестве курсовой, достался небольшой дизелёк ЯАЗ-200, их устанавливают на катерах. Как водится, мы договорились с лаборантом дизельного кабинета, он нашёл похожую работу в архиве лаборатории. Оставалось выполнить чертежи и по "рыбе" произвести перерасчёт двигателя на мои параметры. Кроме того, нужно было ещё написать отчёт по практике, я все откладывал его "на потом". Вообще, семестр предстоял напряжённым, а мы ещё должны были выступить на первенство республики по морскому многоборью.
Вскоре мне передали, что меня вызывает к себе Яков Яковлевич Шапошников. Механикам Яков Яковлевич ничего не читал, водителям преподавал навигацию. Шапошников был достопримечательностью нашего училища. Ребята-водители порой рассказывали о нем. Плавать он начал чуть ли не сразу после революции. Плавал на легендарном "Товарище" у ещё более легендарного капитана Лухманова.
По их словам, он любил включать в лекции рассказы о своих приключениях на море. Причём, если Яков Яковлевич попадал где-нибудь в шторм, то такого шторма никто до этого не видел, ревущие сороковые при его появлении начинали реветь с удвоенной силой, ураганы и цунами обрушивались на те порты, в которые заходил Яков Яковлевич. И, естественно, все впадали в панику и идейное шатание при виде этих бедствий, только он один оставался спокоен и невозмутим среди хаоса, и спасал судно и экипаж от неминуемой гибели, а заодно, и местных жителей. Причём, рассказывая об этом, Яков Яковлевич приходил в такой экстаз, что иногда у него вылетала вставная челюсть. Но, говорили ребята, навигацию знал он отлично и учил основательно. Кроме преподавания навигации, Яков Яковлевич занимал в училище должность начальника практики.
Когда я, представ пред его очи, доложил: - Товарищ преподаватель, курсант Филимонов по вашему приказанию прибыл,- он вскочил со стула, на котором до этого сидел и стал очень громко говорить, почти кричать:
- Обстановка тревожная! Тучи сгущаются! Скоро разразится гроза!
Я смотрел на него во все глаза, не понимая, что происходит. Видимо, это отразилось на моем лице, потому что Шапошников улыбнулся, довольный произведённым впечатлением, сел и почти спокойно произнёс:
- Филимонов, когда вы, наконец, сдадите отчёт по практике? Начальник приказал мне подготовить список должников, он сам будет разбираться с вами.
Я заверил Якова Яковлевича, что сдам отчёт завтра. В классе ребята посмеялись над моим рассказом о проработке, которую мне устроил Шапошников.
Вскоре со мной случилось ещё одно приключение, менее забавное.
Я уже говорил, что на третьем курсе я заступал в наряд в качестве дежурного по экипажу и что, на мой взгляд, это была самая лучшая должность в наряде. Доставало одно: звонки по телефону. Днём, когда училище было в учебном корпусе, место дежурного по экипажу было в комнате, в которой ночевал дежурный офицер. Там же стоял экипажный телефон. При звонке, дежурный должен был ответить: - Дежурный по экипажу курсант такой-то слушает вас.
Но в экипаж часто звонили девчонки с намерением познакомиться с кем-нибудь из курсантов, и, узнав фамилию, они потом начинали названивать и в экипаж, и в училище с просьбой позвать к его телефону. За это нам порой перепадало от дежурных офицеров. Поэтому мы старались фамилию свою произносить скороговоркой. Была одна, по-моему, не совсем нормальная, которая часами подряд названивала днём в экипаж, а вечером в училище и несла всякую ахинею, причём, все это было густо сдобрено, как сейчас говорят, ненормативной лексикой. Узнав фамилию дежурного по экипажу или помдежа, она потом требовала к телефону кого-нибудь из них. Мы неоднократно докладывали о ней и дежурному офицеру, и начальнику ОРСО, но те, почему-то, мер никаких не принимали.
Однажды, когда я стоял в наряде, и она уже раз десять подряд позвонила мне, я, при очередном звонке, поднял трубку и заорал в неё: - Иди ты! - и очень доходчиво объяснил, куда ей следует направиться.
Собираясь уже бросить трубку, я услышал громкий голос Новицкого: - Алло! Алло! В чем дело!
Я тихонько нажал на рычаг. Тут же раздался новый звонок. Теперь уже я представился по всей форме. Новицкий спросил: - Филимонов, что у вас там творится, кто был у телефона?
Я ответил, что у нас все нормально, никто нам не звонил, к телефону никто не подходил. Новицкий высказал то, по поводу чего он звонил, а потом, с некоторым сомнением в голосе, добавил: - Филимонов, вы все же проследите, чтобы никто посторонний к телефону не подходил.
- Есть, товарищ подполковник, только я или дежурный по первой роте, если я где-нибудь на этажах. - Добро, - ответил Новицкий и повесил трубку.
Не знаю, сколько лет ещё доставала последующие поколения курсантов ТМУ эта полусумасшедшая девица. Но рассказать я хотел не об этом.
Как-то я стоял в наряде в пятницу, а я писал уже, что пятница была у нас банным днём. В этот день зарядки не было, мы все высыпали на Сяде и вытряхивали одеяла, потом меняли постельное белье.
В училище все шли со свёртками: полотенце, мыло, белье. Старшины командовали: - Свёртки - внутрь строя! После обеда роты, одна за другой, отправлялись в баню. В бане уже сидел Коневицкий с огромными мешками, набитыми трусами и тельниками.
Полагалось сдать грязное белье и получить у него чистое. Большинство, правда, предпочитали тельники у него не обменивать. Дело в том, что новый тельник первые несколько раз надо выстирать в холодной воде, только потом уже можно стирать его в горячей. Иначе при первой же стирке он становится почти одноцветным - сине-голубым. Такими тельниками и были набиты мешки Коневицкого, ведь он отдавал их стирать в прачечную. Мы же предпочитали стирать свои тельники сами. Некоторые, правда, на буднях таскали застиранные тельники, а бело-синие оставляли для увольнений и вечеров.
Естественно, когда сто двадцать человек заполняли мыльный зал, в нем становилось, мягко говоря, тесновато. Наши эстонцы первым делом оккупировали парную. Парились они жестоко. Они поддавали и поддавали пару, пока большинство ребят не выскакивали из парилки. Тогда они забирались на верхнюю полку и там с упоением хлестали себя до изнеможения вениками. Помню, войдёшь в парную, выше двух-трёх ступенек подняться невозможно. А Ларион Политанов, Волли Раудкетт, Нанн и ещё несколько парней сидят наверху в мутном жаре, сами ярко-малинового цвета, на лице - блаженство, и с иронией посматривают на нас: что, мол, слабо? Честно говоря, было слабо.
На третьем курсе мы с Вовкой Малофеевым или Витькой Сергеевым обычно отрывались от строя и шли в баню на Гоголя, недалеко от Особого отдела. Там за баню нужно было платить, но и баня была классом выше, да и посвободнее в ней было.
Помню, как-то, когда мы с Вовкой раздевались, рядом с нами уже одевалась пара: отец и сын. Отцу было за шестьдесят, сыну под сорок. Это был высокий, симпатичный мужчина с густыми волнистыми волосами, но у него не было обеих рук, причём, совсем, по плечи. Из их разговора мы поняли, что сын живёт где-то в интернате для инвалидов войны, отец взял его к себе на время. Говорят, что в таком случае люди приспосабливаются ногами выполнять самые необходимые вещи по обслуживанию себя. Но здесь отец одевал сына, застёгивал пуговицы. Вид этого молодого цветущего мужчины, совершенно беспомощного инвалида, произвёл на нас тяжёлое впечатление. Для него война не кончилась, она будет вечно с ним.
Но я опять отклонился от своего рассказа.
Те, кто стоял в пятницу в наряде, шли в баню после окончания смены, в шестом часу. Видимо, у меня в тот день было запланировано что-то своё на после нарядное время, я решил смотаться в баню до смены. Я знал, что ребята порой так поступали. Сказал дежурному по нашей роте, что он остаётся за меня. Если же позвонит дежурный офицер, в тот день это был Кулларанд, пусть скажет, что я хожу по экипажу, проверяю качество приборки в ротах. Распорядившись таким образом, я спокойно отправился "на помойку", как у нас называли поход в баню.
Часа через полтора, в отличном настроении возвращаюсь в экипаж и застаю там некоторое смятение, все чем-то встревожены.
Оказалось, вскоре после моего ухода дневальный одной из рот водителей, первокурсник-эстонец, решил заменить перегоревшую лампочку в кубрике. Потолки в экипаже были высокие. Он притащил из баталерки стол, поставил на него четыре банки (табуретки), сверху на них ещё одну и полез на эту египетскую пирамиду, но потерял равновесие и грохнулся вниз. По пути он ударился спиной о спинку кровати. Встать сам не мог. Ребята вызвали скорую, минут тридцать тому назад она его увезла.
Я спросил, в какую больницу его повезли, они не знают. Известили ли дежурного офицера? Нет. - Вот и сходил в баньку, - подумал я.
Позвонил Кулларанду, сообщил о происшествии. - Почему так поздно доложили мне? - спросил Кулларанд. - Замешкались со всеми этими делами. - Какой предварительный диагноз, в какую больницу его положили? - Не выяснили. - Добро, я узнаю сам, - сказал Кулларанд. Потом, помолчав, добавил: - Филимонов, я ожидал от вас большей распорядительности.
Мне пришлось молча проглотить пилюлю. Не мог же я сказать ему, что сбегал из наряда в баню. Это было бы ЧП, за которое я вылетел бы из списка заступающих в наряд дежурным по экипажу, да и гальюн после отбоя замучился бы чистить.
К счастью, у парня серьёзных травм не оказалось, через пару дней его выписали, но я для себя из этого случая выводы сделал. Помню о нем и сейчас, почти пятьдесят лет спустя.
В эти же дни произошло ЧП в группе механиков второго курса. У них в течение длительного времени периодически случались кражи. У ребят пропадали деньги. У матросской формы есть один недостаток: в летнее время, когда ходишь в суконке или в форменке, карманы имеются только в брюках. В них лежит и курсантский билет, и носовой платок. Поэтому, получив стипендию, ребята обычно клали деньги в ящик стола в классе, оставляя при себе какую-нибудь незначительную сумму. Днём в классе всегда находится народ. Вечером, когда личный состав переходит в экипаж, минут на двадцать - тридцать остаётся дежурный, который производит приборку, после чего запирает класс и ключ вешается на доску у КПП. Без ведома помдежа его никто взять не может.
Кражи в группе поначалу совершались редко, потом, видя безнаказанность, вор обнаглел. Стоило только оставить деньги в столе, как они вскоре пропадали. Это повлияло и на климат в группе: ребята стали какие-то дёрганные, с подозрением начали смотреть друг на друга. В конце концов, сложилась инициативная группа, члены которые поставили себе целью разобраться с этим вопросом.
Уж не помню, обращались ли они за помощью к милиции, но вора им удалось вычислить. Им оказался питерец по фамилии Яковлев. Это был невысокий белобрысый довольно общительный парень.
Группа потребовала исключить его из училища. Помню, что вопрос решал Симоненко, Аносов был то ли в отпуске, то ли в командировке. Яковлеву удалось разжалобить Анатолия Степановича. Он плакал, говорил, что из многодетной семьи, отец погиб на фронте, сами они пережили блокаду. Симоненко то ли забыл старую русскую пословицу о коне леченом, воре прощённом и... (дальше не буду продолжать, чтобы меня не обвинили в антисемитизме), то ли поддался на убалтывание Яковлева.
В общем, вышел приказ: Яковлев подвергался всевозможным репрессиям местного значения, но в училище его оставили. Ребята же из его группы, в отличие от Симоненко, Яковлева не простили. Вскоре ночью ему устроили тёмную, после чего он попал в лазарет. Там он, не поднимаясь с койки, написал рапорт с просьбой об отчислении из училища. У нас все ребята одобрили действия группы.
Как-то кто-то из наших ребят сообщил нам интересную новость: он только что видел майора Кулларанда, стоящим перед одним из огромных зеркал у входа в актовый зал, и подкрашивающим черным карандашом свои белобрысые усы. Учитывая, что на последних вечерах майор появлялся в обществе стройной блондинки лет тридцати, мы пришли к выводу, что дело серьёзное. Судя по всему, наш старый холостяк Кулларанд решил связать себя узами брака.
Действительно, вскоре на руке у майора было замечено обручальное кольцо. Теперь вечерами он уже не наведывался в роту, если не был дежурным офицером.
Свободное копирование
