Это было давно - 52

 В Усть-Нарве же я первый и последний раз выступал с вокальным номером на сцене.

   К какому-то празднику, может быть, 5 декабря - Дню Сталинской Конституции, наша школа готовила концерт. Мы, человек десять должны были петь в Курзале какую-то патриотическую песню, сейчас не помню, какую. Надо сказать, что дома у нас, в отличие от некоторых семей, как-то не пели. Тяги особой к вокалу не было. Позже в воспоминаниях Сергея Львовича Толстого "Очерки былого" я прочитал про своего прадеда Александра Сергеевича Бутурлина, что он начисто был лишён слуха и музыку называл "неприятным шумом". Похоже, что по части слуха я пошёл в него. Но понял я это уже потом. А тогда я с энтузиазмом начал заниматься хоровым пением.

Наша руководительница была или очень хорошим педагогом, считавшим, что ни в коем случае нельзя ограничивать у ребёнка тягу к творчеству, даже если к этому у него нет никаких данных, или же слух у неё был вроде моего. Во всяком случае, хор наш сначала сократился до октета, потом до трио и, наконец, до дуэта. Одним из двух был я. Правда, на репетициях парень, с которым я пел, иногда говорил, что он не хочет петь со мной, что я неправильно пою.

Я искренне возмущался:   - Что ты врёшь, я все слова знаю наизусть и нигде не сбиваюсь.  

О том, что кроме слов у песни есть ещё и вполне определённая мелодия, я и не подозревал. Руководительница же поддерживала моё стремление петь. На концерте я с чувством высокой ответственности отбарабанил слова песни, ни разу не сбившись, но парень сказал, что больше никогда не будет петь со мной, лучше вообще уйдёт из хора. Да и кое-кто из зрителей намекал мне, что пел я не совсем правильно. Не чувствуя за собой никакой вины, я обиделся на клевету и решил бросить этот странный хоровой кружок, где мои старания почему-то не ценят. И предъявляют какие-то непонятные требования. Как оказалось, к счастью для вокала, пение я бросил навсегда...  

Мы понемногу продолжали свои пиротехнические опыты. Слава Богу, все обходилось пока бескровно. Но опытные оружейники говорят, что раз в год и палка стреляет. Правда, в этом плане мы научились соблюдать технику безопасности. Постепенно отучились направлять оружие на человека, даже когда играли в войну. А в войну мы играли часто и с настоящим оружием. Война все ещё крепко сидела в нашей памяти, да и окружающая обстановка все время напоминала о ней.  

Из оружия у нас больше всего было советских трёхлинеек образца 1891/1930 годов. Их мы находили всюду множество. Знали мы винтовку досконально, затвор разобрать и собрать могли с закрытыми глазами. Правда, за три года они успевали несколько поржаветь, и затвор приходилось предварительно вымачивать в керосине. Недостатком этих винтовок было то, что их ложе было выполнено из дерева, которое плохо переносило трёхлетнее пребывание на земле под дождём и снегом и у винтовок ложе часто ломалось в цевье. Но нам так было даже удобнее, потому что трёхлинейка с прикладом была с нас ростом.  

Немецкие винтовки в этом отношении были крепче наших, видимо, ложе у них было из дерева другой породы.   Ценились наши карабины, они подходили к нашему росту, но их было немного.   Были автоматы ППШ, у них тоже ломалось цевье.  

Одно время я бегал с автоматом ППС, их было совсем мало.   Были противотанковые ружья Дегтярёва и его же ручные пулемёты, в основном, тоже без прикладов.   Пистолетов, я уж говорил, у нас не было.   Довольно много было стволов с коробкой и ручками пулемётов Максим, естественно, без замков. Часто находили щитки к ним. А вот со станками и колёсами было сложнее. Нам с Петрусевыми удалось как-то собрать почти полностью Максим, ствол, щиток, станок, колеса, не было только сошек, за которые его таскают.  

Был у нас одно время немецкий пулемёт МГ-3.  

Надо сказать, что это оружие мы использовали для игр в войну, для стрельбы оно было, в основном, непригодно. В принципе, его было несложно привести в боевое состояние. Даже сейчас, спустя 60 лет после окончания войны, черные следопыты реставрируют боевое оружие. Но тогда нам, пацанам, это было и не нужно.  

Было и такое, из которого хоть сейчас стреляй, но его было мало.  

Оружие у нас все время менялось, то находили что-то новое, то обменивались с ребятами. А что-то у нас и воровали другие ребята.  

Самое ценное, что у меня было, это немецкий автомат Шмайсер. Из наших ребят он был только у меня.   Был он очень в хорошем состоянии, но без затвора. Таким он ко мне попал. Его подарил мне, уезжая из Усть-Нарвы, парень из соседнего дома Лешка Яковлев. Он был старше меня года на два-три, но почему-то проникся ко мне дружескими чувствами. Подарил он мне и духовое ружье, оно потом долго было у меня.  

Шмайсер же, переезжая в Ленинград, я, в свою очередь, тоже оставил кому-то из своих приятелей. Понимал, что с собой его не возьмёшь, Ленинград - не Усть-Нарва. Там с ним по улице не побегаешь.  

Много было советских четырёхгранных штыков к трёхлинейкам, попадались и немецкие штык-ножи. Они были, как говорили, из золлингеровской стали. Правда, у многих отсутствовали деревянные накладки на рукоятках. Но это была ерунда. Потом я жалел, что не оставил себе хотя бы один. Хотя, чтобы я с ним в Москве делал. Ведь это классическое холодное оружие и из-за него, особенно в сталинские времена, могли бы быть большие неприятности. Главным образом, у папы. Просто, грел бы душу.  

Как-то, учась уже классе в пятом, я в одиночестве прогуливал занятия в школе. Причину этого мероприятия я сейчас не помню, может быть, предстояла контрольная, к которой я не был готов. В задумчивости бродил я по гребню дюны над Наровой. Внезапно взгляд мой упал на кучку миномётных мин, которые лежали у меня прямо перед глазами. Было их штук десять, не меньше. Мне в голову не пришло ничего умнее, чем попытаться эти мины взорвать. Я стал брать их по одной и бросать в стоящую метрах в десяти сосну, стараясь, чтобы они ударялись в ствол взрывателем. Перебросал я их все, но ни одна, к моему разочарованию, так и не взорвалась. Мне в голову не приходило, что если бы хоть одна взорвалась, осколки достали бы меня. Позже, уже будучи курсантом, я узнал, что взрыватель у миномётных мин приводится в боевое положение только после того, как сработает вышибной заряд, то есть, после того, как миной выстрелят из миномёта. Но после того, как мины провалялись четыре года на земле, возможно было всякое. К счастью, не произошло.  

Но бывали и другие варианты. Я уже приводил поговорку насчёт периодически стреляющей палки. До нас доходили слухи, что иногда ребята подрывались на минах. То в Нарве, то с Силламяэ. У нас долго ничего не было, но 2 мая 1948 года громыхнуло и у нас.  

Мы садились обедать, не было Додки. Я побежал к Петрусевым, думал, он там. Петрусевы были дома и сказали, что недавно видели Додку. Он с двумя ребятами из Славкиного класса - Борькой Лебедевым и Копничем, не помню, как его звали, кажется, Вовка, куда-то направился с деловым видом. Я пошёл в указанном направлении и увидел запыхавшегося Додку, он услышал, как его звал папа и поспешил домой. Мы сели обедать и вскоре услышали недалёкий взрыв. Мы с Додкой собрались бежать, но нам сказали, чтобы мы остались и продолжили обед. Доев, мы ринулись к месту взрыва, но увидели только расходившихся людей. Оказывается, взорвались Борька и Копнич. Додка сказал, что они где-то нашли что-то непонятное, не то мину, не то гранату, мы таких раньше не видели. Они не могли решить, что с ней делать. Видимо, решили разрядить. Копнич, я уж не помню, то ли сразу погиб, то ли умер через несколько часов в больнице, а Борька был ранен в грудь, кроме того, ему оторвало большой палец на левой руке, был повреждён глаз и на лице множество небольших ранок от осколков. Мы с Петрусевыми ходили навещать его в больницу, он был рад нашим приходам. Потом его перевезли в госпиталь в Ленинград. Несколько раз встречали в больнице его заплаканную мать.

Она нам говорила:   - Ребята, выбросьте все ваши патроны и оружие, видите, до чего это доводит.   Принялись за нас и с другой стороны.

Как-то папа пришёл с работы и рассказал, что к нему приходили особисты и сказали:   - Разоружайте ваших сыновей.  

Взялись родители и за Петрусевых. Мы кое-что отдали из наших запасов, но, естественно, не все. У некоторых наших винтовок, в целях профилактики, отцы повыбрасывали затворы в старый колодец.  

В посёлок приехали сапёры, собрали неразорвавшиеся снаряды, которые местами встречались на территории Усть-Нарвы, прошлись с миноискателями по кустам у реки. Находки потом взорвали. Заодно, собрали часть черепов и костей, которые им попались, сложили в один гроб и похоронили на площадке у курзала. Потом там поставили обелиск. Но особенно далеко в кусты они не забирались, и у реки мало что изменилось.  

Взорвали и бомбу, которая лежала на дне Наровы недалеко от баржи. Бомбу взрывали морские минёры, они приехали из Таллина. Было их человека четыре или пять. Два офицера и матросы. Взорвать было решено на месте. Несколько дней минёры готовились к этому мероприятию. Мы не отходили от них хоть они и покрикивали на нас, чтобы мы не путались под ногами. Зато мы узнали, когда будет взрыв. В день взрыва мы прибежали на берег за несколько часов. Поняв, что от нас не отделаться, минёры отогнали нас метров за триста и велели лежать, уткнувшись лицом в землю. Но мы, естественно, смотрели во все глаза, ждали взрыва и, наконец, увидели, как взметнулся вверх на несколько метров столб воды и грязи со дна.  

Постепенно народ успокоился после взрыва Борьки и Копнича, и жизнь вернулась в обычную колею. Больше до нашего отъезда в августе 1949 года никто из наших знакомых не подрывался. Борька Лебедев, вылечившись, к началу занятий в школе вернулся из Ленинграда и снова пошёл в пятый класс, мы с ним стали одноклассниками. Мы подружились и сидели за одной партой. Как-то, когда мы вместе с Борькой шли со школы, он показал мне на обгорелый фундамент - все, что осталось от стоявшего когда-то здесь дома. Он сказал, что в этом доме немцы году в 1942 засекли работу радиостанции, блокировали группу наших разведчиков и предложили им сдаться, те в ответ открыли огонь и после нескольких часов боя, все погибли.  

А 90-х годах в Дворянском собрании я познакомился с Платоном Сократовичем Афанасьевым. В честь 300-летия российского флота ему торжественно в Дворянском собрании вручали медаль Нахимова. Как-то он рассказал, за что был награждён. Его родители эмигрировали после революции в Эстонию. Наши энкаведешники, после присоединения Эстонии в 1940 году, пролили там немало крови, чем и оттолкнули эстонцев от СССР, до этого они относились к нам лояльнее. Слава Богу, до Афанасьевых добраться не успели.  

Отступая в августе 1941 года, наши оставили в Таллине подполье, в основном из эстонских коммунистов. Возглавлял всю эту братию один из секретарей ЦК компартии Эстонии. Гестаповцам довольно быстро удалось выйти на его след и арестовать его, а он, не мешкая, выдал все подполье. Советская разведка потеряла своих агентов в Эстонии. А эмигрантская молодёжь создала свою группу сопротивления. Им удалось связаться с разведкой Балтийского флота, и несколько лет они поставляли в Центр разведданные о немецкой группировке в Эстонии. После освобождения Таллина в августе 1944 года, они продолжили службу в разведке. В Усть-Нарве разведчикам повезло меньше. Я представлял, как они вступали в бой, зная, что обречены и помощи ждать неоткуда.    

Борькина мать присматривала за одним финским домиком, который принадлежал каким-то ленинградцам. Они изредка приезжали в Усть-Нарву, все остальное время дом стоял пустым. Как-то Борька взял у матери ключи, и мы с ним вошли в этот дом. Помню, как меня потрясли увиденные там лыжи с ботинками. С обувью в то время было очень непросто, все мы щеголяли в ботинках, которые по много раз побывали у сапожника. Наши родители без энтузиазма относились к нашим играм в футбол - порвёшь обувь. И вдруг я вижу ботинки, которые куплены только для того, чтобы кататься на лыжах. Это казалось мне непостижимым. Совсем другое было время...