Это было давно - 38

Наступил 1946 год. К нам в класс пришёл новый учитель. Он провоевал всю войну, ходил в военной форме без погон, с медалями на гимнастёрке.

   В конце февраля умерла мачеха ребят Максименко. Умерла она внезапно, совсем молодой, ей было двадцать с небольшим.  

Отец их ходил просто чёрный от горя, ребята тоже переживали. Когда ее хоронили, процессия шла мимо школы, у нас была перемена. Мы налегке выскочили на улицу. Дул очень сильный холодный ветер. Я в одной рубашке пошёл рядом со своими друзьями Максименко. Шёл я довольно долго, пока меня не увидела мама и не отправила в школу. Через несколько дней я заболел. Сначала лежал дома. У меня нашли двустороннее воспаление лёгких, потом бронхоаденит. Лечили красным стрептоцидом, это было тогда очень распространённое лекарство. Лечили им от всех болезней. Не знаю, насколько он был эффективен, но помню, что моча от него становилась огненно-красного цвета, даже не по себе было, видя это. Потом положили меня в больницу, где пролежал я почти месяц. Выздоровел уже в середине апреля.  

Пока я болел, папу перевели под Москву, в Электросталь. После моего выздоровления стали и мы готовиться к переезду. Однажды в конце апреля подъехал к нашему дому Студабеккер, несколько рабочих с КЭС помогли нам погрузить вещи, и мы поехали на станцию Караязы. Там эти рабочие перенесли вещи в электричку. Был там же и отец Петрусевых, он имел какое-то отношение к железным дорогам. Все вместе мы поехали в Тбилиси. На вокзале нас усадили в поезд Тбилиси - Москва.

Поезд до Москвы шёл пятеро суток. Вагон был плацкартный, места у нас были боковые. Занимали мы три отделения ведь нас насчитывалось семь человек: мама, две бабушки, нас четверо. Конечно, по сравнению с нашим переездом из Каштака, условия были почти идеальные, но на боковых местах, все же было не очень удобно. Поезд был переполнен, очень много было военных. Один офицер ехал на крыше. В вагоне ехали его друзья, он спускался к ним, но пожилой проводник выпроваживал его из вагона. Место ему нашлось только суток через двое-трое.  

В купе напротив нас ехали два молодых офицера и две женщины восточного типа. Одна из них все время в разговоре поминала Аллаха: "Аллах его знает, Аллах с ним, ну его к Аллаху". Офицеры угощали их вином.  

Опять ехали через Махачкалу, снова я увидел море, оно было такое же, зелёное, в белых барашках волн. От Махачкалы поезд повернул на Харьков, и снова мы поехали по земле, разорённой войной. Такие же развалины вокзалов, разрушенные города. Я ждал Харькова. В Харьков из Рустави уехал один парень из нашего класса, и я был уверен, что увижу его, хотя мама и говорила мне, что это нереально. Подъехали мы к Харькову часов в шесть утра, но я все время неотрывно смотрел в окно, высматривая своего приятеля. Товарища своего я так и не увидел, но развалины Харькова произвели на меня впечатление. Не знаю, как весь город, но вдоль железной дороги почти не видно было целых домов. Где-то в районе Харькова отстала от поезда бабушка Лида. Все мы очень переживали это.  

На одной из станций сел в наш вагон старшина с узкими глазами, грудь у него была увешена орденами и медалями. Все в нашем вагоне смотрели на него с уважением. Это сейчас на пиджаках ветеранов красуются десятки орденов и медалей. Но большинство из них получено уже в мирные годы, как юбилейные награды. А тогда у многих фронтовиков было две-три медали, реже ордена. Поэтому старшина, как выяснилось позже, калмык, с его иконостасом, сразу бросился в глаза. Он был молчалив, держался отстранено. Офицеры, которые ехали в купе напротив нас, в том числе и тот, который часть пути проделал на крыше, достали выпивку, закуску, пригласили калмыка. Он не сразу, но подсел к ним.

Пошли разговоры. Оказалось, он разведчик, прошёл почти всю войну. Подтянулся ещё народ. Заговорили, кто, где воевал, нашёлся однополчанин калмыка, он пришёл из соседнего вагона. Как я понял, раньше они друг друга не знали, хотя и служили в одной части. Помню и тот, и другой достали альбомы, находили знакомые лица. Калмык оказался разговорчивым, компанейским парнем. Мелодично звенели награды на его груди, когда он поворачивался к кому-то. Я со своей верхней полки во все глаза смотрел на них.

И теперь помню, какие они были молодые, весёлые. Сейчас они, если дожили до этих лет, глубокие старики, а тогда, победив, они были ещё юношами.

И все они были счастливы. Ведь не прошло ещё и года, как кончилась война, они вышли живыми из этой мясорубки и теперь возвращались домой победителями, с боевыми наградами.   В соседнем вагоне ехали два матроса, мы с Додкой высматривали их, когда они выскакивали на остановках. Где-то перед Москвой моряки сошли с поезда. Почему-то гюйсы, матросские воротники, они надели поверх бушлатов, хотя на бушлатах они не носятся. Помню, как они поправили воротники друг у друга, подхватили чемоданы и пошли в город, видимо, тут был их дом. Мы с Додкой провожали их взглядом, пока были видны синие гюйсы. Моряки вызывали у нас тогда трепетные чувства.  

И, наконец, рано утром поезд подошёл к Москве. На платформе нас ждал папа. Папа уже знал, что бабушка Лида отстала от нас. Он перевёл ей деньги, и она должна была приехать на следующий день. Мы прошли через вокзал, и вышли на площадь. Я смотрел во все глаза. Это была Москва, о которой я столько слышал и вот теперь я вижу ее. Было чисто, машин, да и народа, ещё было мало. Около выхода из вокзала стоял милиционер. У него была красивая синяя форма, высокие блестящие сапоги, фуражка с красным околышем. Свисток на красном шнуре на груди, на боку - шашка. Да, это тебе не тбилисский кусочник.  

Нас ждали виллис и грузовой ЗИС-5 для вещей. Бабушка Варя с Людой поехали в кабине ЗИСа, а мы все уселись в виллис. Мы ехали по пустынной, только просыпающейся Москве. Солнце пробивалось сквозь лёгкую дымку. Широкие улицы казались ещё шире из-за отсутствия пешеходов и машин. На перекрёстках в высоких круглых застеклённых будках сидели милиционеры и переключали светофоры.  

Сейчас я не помню, было это перед самыми майскими праздниками, или мы отметили их в поезде. Это у меня совершенно выпало из памяти. Часа через полтора мы приехали в Электросталь, выехали на окраину. Здесь был небольшой посёлочек из трёх-четырёх десятков деревянных финских домов, выкрашенных в разные цвета. Машины остановились около зелёного домика на высоком фундаменте. Папа достал из кармана ключи и подошёл к двери. Дом нам всем понравился, в нем было три комнаты, кухня, были водопровод и канализация. Отопление было печное, рядом с домом был сарай для дров. Район наш назывался Затишье  

Вокруг не было ни деревьев, ни кустов. Как мы узнали позже, на этом месте раньше были огороды электростальцев. Кстати, через несколько дней к нам пришёл какой-то мужик и сказал, что дом наш построен на месте его огорода и что он вокруг нашего дома посадит картошку. Папа очень доходчиво объяснил, куда ему следует идти вместе со своей картошкой. Кстати, потом мы сами разбили около дома небольшой огород.  

Дальше за нашими домами простиралось большое поле, там тоже были огороды электростальцев, за полем начинался лес. Справа был небольшой заброшенный парк, там была пара мелких прудов, за парком лагерь заключённых и какие-то предприятия.  

В поле на огородах первое время работало много народа. Они вскапывали их, сажали картошку. Я видел даже, как кто-то вспахивал огород, прицепив плуг к виллису. Виллис рычал, но плуг тащил.   В таком же домике напротив нас жил Герой Советского Союза. Это был молодой мужчина лет двадцати с небольшим. Он был призван на фронт из Электростали и вот, после войны вернулся Героем Советского Союза. Сразу же ему нашлась какая-то административная должность на 12-м заводе, выделили финский домик. Он был единственным Героем в городе.

Тогда жить в финском домике в Электростали считалось престижным. Десятка полтора - два финских домов около парка были заселены немцами. Это были самые настоящие немцы, перевезённые из Германии.    

Прошло уже почти шестьдесят лет с тех пор, названы многие советские, так называемые, атомные, объекты, поэтому, я думаю, что не раскрою большого секрета, рассказав о том, что немецкие атомщики в первые послевоенные годы работали в Электростали. Надо сказать, пишу я то, что мне известно, на письменные источники не опираюсь, так что в рассказе моем вполне могут быть неточности.  

В советское довоенное время в тихом патриархальном Богородске был построено несколько крупных предприятий, в том числе, завод "Электросталь", металлургический и машиностроительный заводы. Кроме того, был построен завод, производящий боеприпасы (12-й завод) и завод 395 - химический, во время войны выпускавший и противогазы. Жизнь в Богородске изменилась в корне, население города увеличилось в несколько раз, изменили и имя города, стал он в духе индустиализационных 30-х годов называться Электросталью.  

Во время войны 12 завод приобрёл стратегическое значение. Два раза немецкие агенты устраивали на нем взрывы, были жертвы, но завод продолжал выпускать снаряды.   Когда в первые месяцы после войны Советский Союз вынужден был заняться созданием ядерного оружия, при Совете Министров было создано Первое Главное Управление (ПГУ), на которое было возложено создание в СССР атомной промышленности. Возглавил его бывший нарком боеприпасов Ванников, полномочия его были огромны. Кроме строительства новых объектов, в ведение ПГУ перешли и некоторые существующие предприятия. В их числе были и электростальские 12-й завод и завод 395, на базе их был создан гигант, получивший позже открытое наименование Машзавод. Спустя очень много лет я узнал, что в 1945-1946 годах именно на 12-м заводе получали металлический уран, правда, это был уран 238, содержание урана 235, из которого вырабатывался потом плутоний, составляет в нем порядка 0.1%. Из Электростали уран отправляли в Челябинск-40, ныне он известен, как "Маяк", где и был получен первый плутоний, а потом и создан первый образец нашего ядерного оружия. Но мы, дети, естественно, тогда и не подозревали об этом.  

Сразу после войны в Электросталь из Германии были свезены попавшие в наши руки немецкие учёные, работавшие в области атомной энергии.

На Машзаводе была создана лаборатория, где они получили возможность продолжать свои исследования. Надо сказать, что и американцы со своей стороны тоже разыскивали немецких атомщиков и увозили их в Штаты. На них шла охота обеих разведок - нашей и американской, по всей Германии.  

Позже папа рассказывал мне, что летом 1946 года в электростальскую немецкую лабораторию приехал И.В. Курчатов, (научный руководитель проекта по созданию ядерного оружия), ознакомился с ее работой, махнул рукой и уехал. Ещё позже я узнал, что у Курчатова на Лубянке был кабинет, в который ему доставляли все материалы по "Манхеттенскому проекту" (название американского ядерного проекта), получаемые от многочисленных наших агентов в США. Все это держалось в страшном секрете. Курчатов изучал их и брал за основу. Наши учёные, спустя много лет писали, что их тогда удивляло научное предвидение Курчатова.  

Я это пишу не для того, чтобы опорочить И.В. Курчатова. Это был великий организатор науки, а ядерная проблема настолько сложна, что, даже получая основную канву решения проблемы, нашим учёным приходилось решать тысячи и тысячи научных, технических и организационных вопросов. Благодаря работе нашей разведки, было сэкономлено время и огромные средства. Здесь велика заслуга перед страной тех, кто тоже называл себя чекистами. Но, конечно, это были несколько иные чекисты, чем те, кто говорил, что в подозреваемых у них числится все население СССР, и, если человек находится на свободе, то это не говорит о том, что он не виновен, это недоработка органов безопасности. Похоже, они считали, что в идеале должна бы сидеть вся страна. А что касается разведчиков, то многие из них сами становились жертвами тех, других чекистов. Видимо, в руководстве этого ведомства искренно считали, что бывая за границей и видя, как там живут люди, невозможно оставаться преданным идеалам коммунизма.    

Папа в Электростали возглавил монтажное управление, которое проводило реконструкцию Машзавода. Входило это управление в состав Главпромстроя МВД, который вёл все строительство и монтаж объектов ПГУ. Во главе Главпромстроя стоял А.Н. Комаровский, бывший начальник строительства металлургического завода в Челябинске.  

В Электростали, в отличие от всех других мест, куда мы приезжали, мы не встретили знакомых. Но как-то быстро мы вошли в небольшую компанию ребят и девчонок, живущих в финских домах. От немцев мы поначалу держались обособленно, ведь только год тому назад кончилась война и слово немец звучало, как ругательное. Но постепенно стали общаться и с ними. У меня был товарищ, мой сверстник Иохим, он был неплохой парень, но друзей среди немцев у нас так и не появилось. Все-таки слишком разные мы были. И слишком разное прошлое было у каждого из нас за спиной, даже у десятилетних мальчишек.  

Появился немецкий приятель и у нашей трёхлетней Светы. Это был четырёхлетний Карл-Ганс, которого все называли Калганец. Утром он приходил к нам, стучал в дверь и кричал: "Где моя любимая Швета". Надо сказать, что Света росла отчаянной девчонкой, дружила она всегда с ребятами и в их среде пользовалась авторитетом. Калганец тоже был очень общительным парнем. Первое время мы о наших соседях-немцах ничего не знали, и меня очень удивило и обидело, когда мы однажды с мамой пошли за чем-то в город и мальчишки, которые играли в одном из дворов, видя, что мы идём из финских домов, стали кричать на меня:  

- Немец, немец!   Меня это очень обидело и оскорбило.  

- Сами вы немцы, дураки, - ответил я им, посчитав это реакцией старожилов на появление новичка.

Потом я понял, что они просто приняли меня за одного из немцев.   Вскоре после приезда в Электросталь, в один из наших с мамой походов в город, я увидел бочку, вроде квасной, на которой было написано "Брага". Около бочки толпились мужики, попивая мутную жидкость, которую им наливала продавщица. Мне сразу вспомнилась детская песенка про ладушки, когда в гостях у бабушки кто-то там ел кашку, запивая ее бражкой. И очень захотелось отведать этого давно известного и в то же время, незнакомого напитка. Я стал просить маму, чтобы она купила и мне бражку, но мама почему-то категорически отказалась и, в ответ на моё нытье, пообещала мне вместо бражки кое-чего другого.

Я понял, что дальше просить бесполезно, но был неясно, почему бражка, ассоциирующаяся с ладушками, вызывает у мамы такую отрицательную реакцию.